Тимофей, сгорбив покорную спину, неторопливо шагал к своему вагончику, подгоняемый криками и толчками маленькой жены.

Из дверей вагончика-конторы вышел Степан Романович Рулетов.

Вот уже год, как Степан Романович работает мастером нашего участка. И за весь этот год он ни разу не повысил голоса, не закричал, не заругался. А ведь у нас народ разный: встречаются и рвачи, и крикуны, и лодыри. Нужно иметь железный характер и выдержку, чтобы не сорваться, быть всегда деловито-спокойным, и при нем даже самые заядлые горлопаны затихали.

Семья Рулетова по-прежнему жила в райцентре, до которого теперь ему стало совсем близко, и он ежедневно ездил домой ночевать.

Степан Романович завел свой мотоцикл и поехал в сторону шоссе, прямо по степи. Дороги к городку еще не накатали. Мотоцикл ехал сейчас по участку будущего резерва.

Рулетов, как и все на участке, давно знал, что мы с Димкой готовились в институты, и, когда вчера вечером мы принесли заявления, он сразу подписал их.

— Что ж, желаю успеха! — сказал он с коротким вздохом и пожал нам руки.

И в том, что он так быстро, не раздумывая, подписал наши заявления и в том, как вздохнул после этого, чувствовался затаенный упрек за то, что мы уезжаем. Может быть, это просто показалось моему обостренному воображению. Вот сейчас он мчит на своем мотоцикле по степной дороге и наверняка думает о завтрашнем дне: все ли правильно уяснили наряды, не маловато ли завезли горючего, думает о бригадах, которые выведут утром свои гудящие машины на новый участок трассы, о новом шумном и хлопотливом рабочем дне. И вдруг родными и близкими показались мне все эти люди: и спокойный, рассудительный Степан Романович, и молчаливый, всегда нечесаный радист Фургонов, и волевой здоровяк — начальник участка Ястребов, и беззаветный сибиряк Тимофей Неуемный, и десятки других, с кем мы бок о бок жили, дружили, спорили, ругались и работали больше двух лет. Показались такими родными, что захотелось плакать от разлуки. И, будто следя все это время за ходом моих мыслей, Димка тихо проговорил:

— Нас не за что упрекнуть…

Городок окутался сумраком и казался вымершим. Ни стука, ни возгласа. В темноте чуть серели кучки досок, ряды вагончиков слились в две темные размытые линии, а шеренги машин смотрелись большим черным пятном, кругом было тихо-тихо.

Вдруг неожиданно громко разорвал тишину вечера стрекот электростанции, и сейчас же ярко вспыхнули лампы на двух столбах, вразброс засветились окна вагончиков, заиграли отблески на стеклах и фарах застывших машин.

Димка вскочил на ноги.

— Рванем, Вася, на прощание?!

— В резерве?.. Айда!

Мы бросились с кургана к своим осиротевшим машинам.

Резервом называют у нас место, откуда берут грунт для возведения откосов канала. Если на трассе встречается низкий участок, то приходится возводить дамбу, наращивать на ней берега будущей искусственной реки из глины, которую берут в резервах. Постепенно сбоку канала образуются огромные котлованы, которые после конца стройки на участке нужно засыпать и выровнять с общим профилем поля, чтобы передать потом колхозу. Но сначала с участка резерва нужно сиять сантиметров на тридцать верхний черноземный слой, который не трамбуется и легко размывается водой. Вот этим мы решили заняться с Димкой.

…Бульдозер легко и послушно шел задним ходом. Вот и колышки. Здесь будет начало резерва. Второй ряд таких же колышков остался метрах о тридцати впереди, перед самым городком.

Машины враз остановились.

— …ава-а-й! — донесся до меня голос Димки.

— Взя-ли! — отозвался я.

Я бросил бульдозер вперед. Нож гулко ударился о пересохшую землю, вгрызаясь в нее, пополз, заворачивая в рулон дернистый пласт, который тут же рассылался на мелкие крошки.

«Та-та-та, та-та-та», — выбивал ритмы неведомой песни мотор, и каждый его такт отзывался в моей груди.

Сквозь рокот моторов до меня донеслись отрывистые слова песни. Что пел мой дружок, разобрать я не мог. Да это и неважно.

Главное, что он пел, и я запел тоже: громко, самозабвенно, как бы стараясь перекричать рев мотора и в то же время подлаживаясь к такту его работы. Мы будто слились с машиной в единое целое и пели дуэтом. Все, что делали теперь мои руки и ноги, они делали как бы сами собой. Я был занят песней. Мои глаза сами собой следили за тем, как подрезает нож землю и как она начинает сыпаться через верхнюю кромку ножа, руки и ноги делали свое дело: трактор останавливался, разворачивался для нового захода. Сам же я все свое старание вкладывал в песню. Кончалась одна песня — я начинал другую, все в том же темпе, в такт работы двигателя.

В освещенном проеме двери вагончика появился темный силуэт человека. По косматой шапке волос я узнал радиста Фургонова. Он долго стоял: то ли смотрел, как, урча, ползают бульдозеры, то ли прислушивался к нашей песне, потом внезапно исчез — проем двери стоял пустым. А через минуту над степью, над всей землей полилась бодрая мелодия марша.

«Молодец, Фургон!.. Ах, какой умница!..»

Звенела медь литавров, надрывались трубы, что-то выговаривали кларнеты и саксофоны, отбивали такты моторы бульдозеров, мы с Димкой пели, и, казалось, сама ночь проснулась, прислушиваясь к торжествующей мелодии нашей песни.

Впереди, где темнели холодные и безмолвные машины, вспыхнули вдруг глазницы фар. Выстелив перед собой пучки света, к нам приближался еще один бульдозер. Чью беспокойную душу взбудоражила наша песня?

Я остановил свой трактор и спрыгнул на землю. Из кабины подъехавшего бульдозера вывалился Тимофей Неуемный.

— Ты чего? — спросил я охрипшим голосом.

— А разве только вам нужны деньги?.. — зевая, выдавил из себя Тимофей. — Сон не идет. Решил поразмяться.

— А петь умеешь? — неслышно подошел Димка.

Кажется, потухни сейчас фары машин, все равно будет светло — так ликующе горели глаза Димки, сияло его лицо.

— Петь?.. Не люблю, особенно насухую, — проговорил Тимофей таким же бесцветным голосом. — Дал бы закурить, паря.

Димка открыл портсигар.

— Угу… — неопределенно пробурчал Тимофей вместо «спасибо», намертво прикусил папиросу и лениво полез в кабину трактора.

— Теперь Клавка только утром снимет его с машины, — засмеялся Димка.

И снова полилась песня под звуки марша и рокот моторов. Она звенела, летела над сонной степью… И я увидел картину: под звуки этой песни все дальше и дальше вглубь высушенной степи продвигается трасса канала. Вот по ней хлынула, клокоча и торжествуя, бурая от напряжения вода… Вижу, как вздрогнула разбуженная земля, наливаясь соком жизни, как потянулись к щедрому, а вчера еще такому безжалостному солнцу изумленные побеги… И над всем этим преображенным краем, торжествуя и зовя за собой, звучит наша песня…

Справа от меня, в строгом согласии с ритмом песни, работает машина Димки, а слева — такая же машина Тимофея Неуемного. Кто сказал, что Тимофей не любит петь? Не может быть! Я был уверен, что он пел сейчас вместе с нами нашу песню…

Не знаю, сколько продолжалось ее победное звучание. Очнулся я от того, что почувствовал, как песня вдруг оборвалась. Я оглянулся. Тракторы Тимофея и Димки стояли, работая на малых оборотах.

— Шабаш, — прокричал Димка.

Мерцали звезды, молчала сонная степь, спал на столбе динамик, спали насупленные вагончики, за черными окнами спали люди. Как жаль, что они не видят, как нарождается новый день. Землю еще обволакивала мягкая, сонная тишина.

Нам хотелось смеяться.

— Подъем! Выходи строиться!

Я вскочил с кровати. Казалось, что мы всего минуту назад прилегли, а уже через окна вагончика хлестали продольные лучи солнца.

— Ишь, разоспались, как суслики зимой. А еще студенты, — строго говорил начальник участка Ястребов, но глаза его светились озорством и лаской. Знает или не знает?.. Наверное, знает!

Вчера вечером он сказал, что утром будет ехать на железнодорожную станцию, и обещал подвезти нас.