Второй китобойный завод. Акулы и акулий промысел. Необходимость его поднятия. Полуночный свет. Характеристика поморов. Торосный промысел. Посещение лопарского чума. Характер побережья на вершине скал. Лесной зверь и лесная птица. Китовое мясо как пища. Отъезд в Колу.

Китобойная компания, промышляющая в Еретиках, носит довольно длинное название «Первого русского китобойного и иных промыслов товарищества». Завод её открыт в 1883 году и имеет два китобойных парохода, стоявшие невдали от него на якорях. Следует пожелать доброго развития и этой компании, для чего, однако, ей необходимо, прежде всего, существенно преобразиться. Надобно одно из двух: или поступить так, как поступила Арская компания, задавшись исключительно китобойным делом, или, как это сделал «Рыбак», поставив себе главной целью треску. Вероятно, ничем иным, как недостатком капитала или разбросанностью и неясностью программы, можно объяснить себе то, что завод этот только жиротопный, и что туши китов за известное вознаграждение передаются им соседнему Арскому заводу для переработки в гуано. Если расчеты Арского общества верны, и китобойный промысел может дать очень хороший барыш только при переработке всего кита, то расчеты Урского не могут быть верны, так как общество, в прямой ущерб себе, сняв с кита жир, уступает тушу своему конкуренту.

Завод расположен очень красиво, на скалах; но растительности на них, кроме мха, нет никакой. Урская губа, в одном из разветвлений которой завод находится, самая спокойная и защищенная от всех ветров бухта западного Мурмана; она врезается в материк верст на пятнадцать и в глубине её, невидная от завода, находятся колония Ура, одна из самых больших: в ней жителей — около двухсот человек, имеющих пятнадцать промысловых ел, до восьмидесяти голов скота, одну лошадь (как видно, лошадь остается на всем Мурмане большой редкостью), шестьдесят овец и свыше трехсот оленей.

Здесь, следовательно, как и раньше, можно было убедиться воочию, что Мурман далеко не вполне лишен возможности скотоводства, как многие упорно и уверенно сообщали; правда, здесь кормят скот не одним только сеном, а со значительной примесью оленьего мха — ягелей. Почти все колонисты Уры — финляндцы; в их пользовании река Ура с её семгой; зимой тут ловится пушной зверь; довольно добычлив акулий промысел в самой губе. «Рыбка — Божье дарованье», — говорит помор, при чем тут следует разуметь и кита, и акулу. Акулий промысел находится у поморов в младенчестве; это, так сказать, Золушка всех наших мурманских промыслов, что очень жаль и очень странно. У норвежцев акула входит самостоятельной цифрой в статью доходов. Северная акула, этот бродяга-разбойник океана, этот морской волк, злейший враг наших поморов, не раз уничтожающий их долгий труд постановки яруса, достигает размеров колоссальных, до трех сажен длины, отнюдь не меньших, чем акулы Южного океана. Восемьдесят лет тому назад на Мурмане акул вовсе не ловили; об этом свидетельствует академик Озерецковский в своем сочинении: «Кола и Астрахань», 1804 года. Он говорит, что акул «ни на что не употребляют». По причине великого множества их в Кольской губе, — говорит академик дальше, — жители в этой губе никогда ярусов не кидают, «потому что рыба, за крючки схватившая, была бы жертвой акул, а не промышленников». В «Архангельских Губернских Ведомостях» 1868 года сообщено сведение, что одна удачная ночь акульего лова может дать до 300 пудов, до 50 бочек «максы», акульей печени. Вице-адмирал Рейнеке, автор гидрографического описания нашего северного побережья, говорит, что акулам в Кольской губе в его время не было числа, и что они положительно мешали промышленникам плавать. В шестидесятых годах Кольский мещанин Неронин сделал первый опыт их ловли, на что нужна была большая смелость, так как самый удачный лов производится обыкновенно в темные октябрьские и ноябрьские ночи, в глубоко свирепое время океанских непогод. Около того же времени дана была правительственная ссуда в 600 рублей некоему Сулю, для ловли акул и приобретения «максы»; в 1862 году в Кольской губе добыто её около 5.000 пудов, а цена достигала 1 рубля 50 коп. за пуд. В 1867 году между островом Кильдиным и Кольской губой акул было так много, что на них даже не осмеливались охотиться: они ударяли толстыми носами в борта лодок, пожирали друг друга и наводили панический страх своими огромными тупо глядящими глазами. В 1874 году в Кольской и других соседних с ней бухтах появилось столько акул, что их убивали из ружей.

Так как есть причины полагать, что количество акул, на которых никогда не производилось правильно организованной охоты, уменьшилось, и так как ворвань, добываемая из их жира, имеет на рынке постоянную, установившуюся цену, то развитие этого промысла было бы и желательно, и необходимо. По сообщениям местных жителей, большие акулы держатся обыкновенно верст на двести от берега огромными стадами; подвижные полчища их должны представлять нечто совершенно противоположное лежащим вдоль палтусовой банки распластанными палтусам и камбалам. Акул ловят у нас, так сказать, случайно, и правильного промысла на них не организовано; они попадаются на большие железные крюки, наживленные жареным тюленьим салом и прикрепленные к цепям полуторасаженной длины. Хватившая крюк акула обопрется, нейдет и сдерживается несколькими рабочими; живуча она настолько, что разрезанные куски шевелятся. Оставаясь верными преданиям, наши промышленники берут от акулы только «максу» — печень, иногда кожу, всю же остальную довольно ценную тушу бросают в море, совершенно на том же основании, на котором у нас летят обратно в море и десятки тысяч пудов внутренностей трески. Расспросы о том, насколько пригодны туши акул для переработки их в гуано, хуже они или лучше китовых, — не вызвали никаких положительных ответов; но нет никакой основательной причины предполагать, чтобы разница была очень большая. Чрезвычайно благоприятно для ловли акул то обстоятельство, что они обладают сильно развитым обонянием, и что жареный тюлений жир привлекает их с очень далеких расстояний. Полярная акула, Selache maximum, достигает, как сказано, трех сажен длины, и местные жители сообщали, что когда к закинутому ярусу подходить стадо этих чудовищ, то даже самым смелым поморам приходится удалиться от них подобру-поздорову, предоставляя им путать ярус сколько угодно и пользоваться насевшей на крючки треской.

К китобойному заводу вела небольшая арка, обвитая мхом, по которому выделялись яркой желтизной своей желтоголовки, купавки, эта желтая роза наших северных пажитей; почему заходить на Север так далеко желтоголовик и совершенно не видно нашего плебейского одуванчика и лютика, — сказать трудно. Небольшой домик управляющего стоит на довольно возвышенном перешейке, между малым и средним рукавами, соединяющими Урскую губу с океаном, и вид от него, как на губу, обставленную скалами, так и на открытую воду океана, очень хорош. Ожидание увидеть полуночное солнце и на этот раз, исполниться не могло, так как легкие облака затягивали небо; полуночный свет одевал скалы своими как бы бесцветными, безжизненными тенями. Дневным светом назвать его нельзя; но это ни в каком случае не полусвет наших петербургских летних ночей, а что-то такое странное, среднее, хочется сказать — бесполое, если только такое выражение может быть допущено. Силу этого света можно, конечно, определить, — на то есть всякие приборы, — но едва ли можно с такой же точностью определить влияние, им производимое. Этот непогасающий к ночи свет обуславливает невероятно быстрое развитие местной растительности; в течение 6 недель здешняя трава зеленеет, цветет и дает семя; это — жизнь без отдыха, жизнь запоем, и на человека нервного это полное отсутствие ночи может действовать успокоительно.

На заводе, как сказано, смотреть было нечего. Заговорив с поморами, находившимися на берегу, путешественники сообщили им, между прочим, что недавно видели их жен, оставшихся в Кеми. Вероятно, они были рады услышать такую неожиданную весточку; но особенной откровенностью чувств поморы не отличаются: они сосредоточены, опасливы. На вопрос, им сделанный, о том: какой это сарай или домишко поставлен у самой воды, один помор ответил: «тут уголь живет»; оказалось, что это — угольный сарай. У поморов «шкуна живет», «волны в море живут», медведь на зиму в снег зарывается «голодом жить» — обычные выражения. При расспросах о летних заработках за описываемое время, когда зашла речь о большой буре 30-го мая, поморы с невозмутимым хладнокровием сообщили, что в Еретиках было нехорошо, и что у них потонуло до пятидесяти человек. Эти люди родятся в смелости и опасностях, и все им нипочем. Стоит вспомнить хотя бы один только «торосный промысел», несущий свое название от слова «торос» — нагроможденные одна на другую льдины, составляющие зимой «припаи», то есть бордюры льдов вдоль берега, на краю незамерзающей океанской воды. На эти торосы взбирается морской зверь: тюлень и нерпа - сюда же идет промышленник в глубокую зиму, верст за двести от жилья, и ночует под открытым небом. «Сколько их, наших, поуносило!» — говорит помор, вспоминая об оторванных льдами и безвестно погибших.