К часу пополудни, в самый жар, путники остановились в лесу, в глубоком облаке водяной пыли, на краю спуска с высокой горы. Подле, где-то, из-за деревьев, ревел Кивач. Необходимо было спуститься к Кивачу не в экипажах, а пешком, потому что иначе они лишились бы удовольствия видеть, как мало-помалу, влево, из-за густой листвы и стволов деревьев, сквозь прозрачные полуденные тени, залегавшие в лесу, местами пронизанные яркими снопами лучей солнца, неслись одни за другими, сначала белыми клочьями, а потом огромными, бешеными, белыми массами, вихрившиеся стремнины Кивача.

Еще несколько шагов, и лес отступил совсем, и свирепый «падун» во всей своей дикой красе явился перед путниками, влево от моста, перекинутого через Суну. Моста этого ранее не было, и не было, поэтому, лучшего вида на Кивач, с расстояния каких-нибудь ста сажен, прямо лицом к лицу с грозным водопадом, во всей совокупности богатого пейзажа скал и лесов, обрамляющих его, с большим павильоном, поставленным справа, и небольшой беседкой с левой стороны. Под ногами зрителей уносились под мост истерзанные пенившиеся струи воды, только что побывавшей в водовороте; множество столбиков белой пены, которые по утрам и в свежие ночи бывают очень характерны и высоки, точно плавающие башенки, двигались перед глазами путешественников с замечательной быстротой, вальсируя по струям и группируясь самым фантастическим образом.

А влево, в блеске полуденного солнца, высился сам падун, неумолкаемый, вечный, чудесный, точно белый царь этой глухой, далекой местности, изрекающий какие-то неведомые, все покрывающие своими звуками, законы.

Чтобы подойти к падуну вплотную, надо перейти Суну по мосту и взойти по деревянным сходням, влево от моста, к павильону, построенному в 1858 году к приезду императора Александра II. Павильон возвышается почти над самым водопадом, чуть-чуть пониже главной стремнины его.

Вблизи Кивач страшнее, величественнее своей семисаженной высотой, своими сердитыми, белыми кудрями, но вы как-то не овладеваете им, вы его не окидываете взглядом в той несокрушимой раме, которая ему назначена и которая так бесподобна хороша при взгляде на него с моста. Желтоватая вода Суны, точно ничего не предвидя, плавно, хотя и быстро подкатывается сверху к водопаду; у самого края его вы видите, как во всю ширину реки ее точно вздувает; как бы слегка закипая, мощно изгибаясь, наливаясь широкой, круглой грудью, струи реки сразу падают в стремнину, в острый угол, образуемый двумя главными утесами. Что происходит там, между этих двух утесов, этого не описать. Всех глаголов русского языка, изображающих стук и действие, не хватить для этого описания. Между молотами и наковальнями всех сил и величин дробится вода в грозном падуне.

Лодка с куклами, спущенная в него, огромный плот с зажженными на нем грудами хвои, десятки балок — все это уходит в него, поглощается. Говорят, что когда-то был такой смертный, который, попав в водопад, увидел, пройдя его, свет Божий вторично. Трудно поверить. Должно быть, в самом центре водопада русло реки изрыто чрезвычайно глубоко, потому что огромные пятисаженные балки, попав в него, пробыв более или менее долго под водой, выскакивают из каких-то неведомых глубин на 3/4 своей длины, точно небольшие карандашики. Отвести реку Суну человек может, но узнать, что делается в холодном кипенье падуна — никогда!

Еще несколько лет тому назад, подле Кивача находили много орудий каменного века: топорики, молотки, так называемые «громовые стрелы» из змеевика, обсидиана и гранита; в настоящее время, говорят, их больше не находят. Каменный век, как полагают, окончился за 3.000 лет до нас; что же это за люди жили здесь в те отдаленные времена? Богатейший в мире музей древностей каменного века в Стокгольме изобилует предметами того времени; но там искали их и находили; у нас часто находят, не искав; уж нет ли здесь, подле Кивача, чего-либо сходного с найденными в Дании «Kjokkenmoddinge», со следами прежней жизни, прежних пиршеств?

Кивач, как известно, послужил Державину, бывшему олонецким губернатором, темой для знаменитого стихотворения его «Водопад». Особенной «алмазности» в желтых водах Суны нет, но это не мешает красоте стихотворения. Следует напомнить о том, что в архивных делах Петрозаводска хранятся следы «пресмешного дела» о приводе медведя в присутствие верхнего земского суда; казусная история эта осталась не бесследной и в служебной карьере самого Державина, бывшего, как говорят, губернатором не знаменитым. Кстати будет заметить, что в Петрозаводске сохраняется еще небольшой одноэтажный деревянный дом, где жил Державин в 1784 — 1785 гг., когда был олонецким губернатором; он находится возле здания присутственных мест. Академик Грот, осмотревший этот дом в 1863 г., нашел его пустым и перестроенным.

На обратном пути от Кивача в Петрозаводск путешественники присутствовали в Кончезерском заводе при выпуске из доменной печи чугуна. Выпущено было около 250 пудов; завод выплавляет ежегодно до 40.000 пудов, но мог бы плавить и свыше 100.000. Недалеко отсюда находятся целебные железные воды. Действие их на себе, на «сердечной болезни», испытал крестьянин Рябоев; Петр I дал ему обельную грамоту, крестьяне звали его боярином, потомки зовутся Бояриновыми. Открыты воды в 1714 году. Петр I считал их целебнее Спа и Пирмонта и пользовался ими в 1719 году; здесь издан был манифест о первой народной переписи, регламент коммерц-коллегии и назначены экспедиции в Сибирь, Хиву и Бухару.

Охота в Олонецком крае. Местные стрелки. Историческое и предания. Облава. Отъезд к Вознесенью.

Охота и Олонецкий край, это понятия нераздельные. Леса Олонецкой губернии обширнее лесной поверхности всей Франции. По непроглядным дебрям, трущобам, разреженным только по лядинам и вдоль сплавных рек, между различных хвойных деревьев, березы, осины, ольхи, в кустах шильника, крушины и волчьего лыка, в глубоких логовинах, по оврагам и болотам, в целых поколениях никем не подбираемых ветвей и остатков сухоподстоя, зверю живется вольготно и хорошо. Главными являются тут медведь, волк, лисица; есть барсуки, рысь и росомахи; очень редок песец, так хорошо знакомый нам по дамским дорогим ротондам. Всем хищникам есть пожива в крестьянском скоте. Медведя зовут здесь «помещиком», овец — «волчьими просвирками».

Главное место в промышленном отношении занимает векша, белка; по сведениям, за точность которых, впрочем, ручаться нельзя, за десятилетнюю сложность, её убивается около 150.000 штук ежегодно. На нее, как и на хлеб, бывает урожай и неурожай; есть белки «таборные ", остающиеся на месте; есть «ходовые ", предпринимающие большие путешествия и не стесняющиеся при этом в выборе пути: они странствуют по крышам изб и, по-видимому, согласно уверениям местных жителей, переплывая озера на хворостинках, действительно пользуются хвостами своими как парусами.

Много тут оленей, лосей, а птиц видимо-невидимо. Как белка в числе грызунов, так рябчик между куриными занимает первое место. Цена ему здесь пятнадцать копеек; направляясь гужом в Петербург зимой, он, как известно, доходит в цене до семидесяти и более копеек. Средним числом, рябчиков добывается в год до 100.000 штук. На долю ружья приходится мало, а все больше работают петлями, поножами, ловят их в кузова или ступы.

Олончане, у которых хлеба дозревают далеко не всегда, в большинстве охотники, особенно в Повенецком уезде — чуть не все поголовно. Между ними есть стрелки, бьющие белку в глаз, для того, чтобы не испортить шкурки. Но бьют они больше с подставок, «виланов», чтобы не тратить даром пороха, да и ружья-то их «ствол со Щукина, ложе с Лыкина, замок с Казани, курок с Рязани, а забойник дядя с полена сделал». Такими ружьями стрелять страшно. Так как олончане предпочитают стрелять с подставок и на близкое дистанции, то из них, по отзывам военных людей, стрелки выходят посредственные. Это не мешало, однако тому, что в 1812 году, когда 570 олонецких стрелков составили дружину и им дали тирольские штуцера, на смотру императора Александра I, один всадил пулю в яблоко, другой пулю в пулю, а третий расщепил их пополам.