Голос грохочет в пустой мечети и, словно шар, отскакивает от стенок. Затем, словно проникнув в минарет, глухо звучит вместо голоса моллы: «Дуплее-т!..»

У входа в мечеть на ступеньках бассейна рядышком сидят люди. Ноги у самой воды. Сидят три бородатых русских старика. Эта тройка, подобно лучшим образцам классической скульптуры, составляет единое целое, отдельное от окружающих. Один из них очень маленький, у него длинное лицо, острая бородка, на носу очки. Другой очень тучный, у него толстые ноги, толстые руки, даже уши толстые. Наверное, распухли от какой-то болезни. Мой взгляд словно спотыкается на нем. У третьего белая короткая бороденка, колючий как иголка взгляд. Бодр, подвижен и, кажется, моложе других.

— Вы не здешний, — говорит бодрый старик тоном, не терпящим возражения.

— С Кавказа, — отвечаю я и думаю о Маро.

— А-а!.. Да?.. — еще более оживляется старик и обращается к друзьям: — Прохор, слышишь, он из Тифлиса.

Остальные тоже смотрят на меня.

— Я бывал в Тифлисе… Хороший город… Богатый город… Купил там семьдесят четыре бочки вина и послал в Петербург.

Я не прочь уточнить, что сам не из Тифлиса, но не хочу мешать ходу своих мыслей. А в мыслях у меня Маро, которая к вечеру превратилась в некий грустный синеватый образ.

Смотрю на отражение мечети в воде, на площадку у вершины минарета, похожую на гнездо аиста. И все, все впечатления приходят для того, чтобы оттенить это трепещущее, причиняющее боль желание — найти Маро, увидеть Маро, поцеловать Маро, смотреть на Маро, вдыхать Маро… Потом, подумав, что Маро нет и в Бухаре, ощущаю вокруг себя пустоту…

Замечаю, как движутся губы старика. Он что-то возбужденно рассказывает. Я не слышу ни слова.

«Что делать? — думаю я. — Куда пойти?.. Может, Маро уехала в Самарканд?.. Кажется, у нее там родственники… Быть может, поднялась в какой-нибудь кишлак на Памире, ей ведь так нравились памирцы с лицами Христа…»

Кто же я теперь, Арлекин или турист?

Вдруг замечаю, что старик спрашивает о чем-то.

— А?.. — говорю я.

— А?.. — повторяет он.

Бог его знает, о чем он спросил.

— Да, — отвечаю я. Может, и попаду в точку.

Они шепчутся и с недоумением смотрят на меня. «На какой это вопрос я ответил «да», чем они так удивлены?»

— А нас сослали сюда в двадцать седьмом году, — говорит старик. — Сказали, что я кулак… Какой там кулак? Всего двадцать лошадей, разве это кулак.

История возвращается. Живые кулаки.

Потом бывший кулак воодушевляется, вспоминает своих лошадей, ленивого брата.

— Один-одинешенек, вот этими руками трудился, копил…

И глаза его загораются, краснеют.

— Вы когда-нибудь любили? — спрашиваю, не в силах оторваться от Маро, ибо сейчас меня ничто больше не интересует.

— А?.. — Он захвачен врасплох неожиданным вопросом, затем возвращается мыслью, видимо, из очень далеких мест, успокаивается и улыбается.

— Еще бы!..

— Сколько у вас детей?

— Ни одного, — обняв палку, говорит он. — А как вы думаете, сколько мне лет?

Я плохо угадываю возраст.

— Пятьдесят.

Он хихикает.

— Восемьдесят девять, сударь, восемьдесят девять!.. Вот оно как!.. Старше всех по годам, моложе всех на вид!.. Потому что не имел бабы!

— А любили? — снова спрашиваю я.

— Еще как!.. Любил, и меня любили… Вон в шестом году повез в Варшаву шесть вагонов пшеницы… Познакомился с одной вдовушкой полячкой… Любил… Бывал у нее… Платил… И любила меня, и одежду стирала, и обед готовила… Хорошо было… Удобно… Многих любил. И всегда было удобно.

Хочу уколоть его, и тут же вспоминаю свое положение.

— А неудобной любви не было?

Он, серьезно подумав, деловито отвечает:

— Было такое, в Казани… Огонь была девка, скаженная… Даже убить меня хотела… Дал околоточному красненькую, он и продержал ее в кутузке, пока я убрался из города. Но тосковал по этой суке… — Его глаза становятся еще мельче и смотрят в одну точку. — И теперь иной раз тоскую… э-эх! — Он щелкает языком.

Уголок моего мозга, где засела Маро, еще более воспаляется. Был кулаком, но совет все же дать может. Старый, видел свет…

— А как успокоить чувства при безответной любви?

— Самое удобное… — он кривит рот, потом решает: — Убить.

— Прощайте, — говорю я и, не сумев улыбнуться, ухожу.

Город похож на ящик, который опрокинули и высыпали содержимое. Да еще стукнули разок по донышку, чтобы в углах не осталось ничего. И тем не менее я застрял в щелочке. Еле волочу усталые ноги. В старом городе не видно ни одного огонька. Я иду спать. Днем солнце оставило свою печать на моем затылке и спине. И теперь там горит.

Одиноко брожу по пустынным улицам. Вхожу в компол. Второй компол, третий компол. Пустой базар.

В комнатах никого не осталось. Все вынесли свои постели наружу. Падаю на кровать. Жарко. Ворочаюсь с боку на бок. Спать невозможно.

Во дворе колхозники храпят со странной очередностью.

Возвращаюсь на рынок. Ложусь на тахту в чайхане. Над головой минарет. Рядом с ним высокие стены медресе. Ни звука, ни шепота.

«Нет Маро, — в отчаянии думаю я. — Осмотрел все возможные места…» Потом безнадежно: «Разве не смешно, что я так старательно ищу ее?» Затем мной овладевает шутливое настроение: «Так ведь я еще и турист!» Потом думаю: «Компол»… Интересное персидское слово… Никогда не забуду.

— Э!..

Надо мной нависли чернобородое лицо и еще молодое солнце.

— Эй!.. Ишто хочешь? — спрашивает борода.

— Чаю, — говорю я, моргая.

Узбек от души хохочет.

— И весь ночь ожидал, чтобы чай пить?

— У вас вкусный чай, — беспардонно вру я. — В Бухаре нигде такого чая нет.

Чувствую, что, если не придам словам шутливый оттенок, они покажутся издевкой. И все же узбек польщен.

— Рахмат, — говорит он. — Рахмат… Иди одевайся, а я чай исделаю…

Раздумывая, кружу вокруг арки эмира, прохожу через компол, шагаю мимо медресе Улугбека. Два медресе на одной улице, друг против друга. На пороге медресе Абдулазиз-хана трое ребят играют в карты. Любопытство берет верх, я вхожу.

Росписи стен изгажены пошлостями. На персидском узоре — плоская шутка, нацарапанная гвоздем. Сердце у меня защемило. Ругаюсь себе под нос и выхожу во двор. Обширное пространство. В стенах комнаты-кельи, которые называются «худжра». В старину в них жили учащиеся. Тифлисские армяне худжрой называют шкафы. В самом деле комнаты напоминают шкафы. Вхожу в одну. Темно. Валяются камни. В голову врываются страшные мысли и картины. Гаремы… Скачущие кони… Горящие дома… Восточные поэмы… Воин Тамерлана на коне… Он крепко держит поводья и мчится, словно ветер. Впереди скачет татарский всадник. Бежит. Оглядывается, щурит черные глаза, пришпоривает. В глазах воина Тимура улыбка. Злорадство, торжество, возбуждение. И торжество имеет меру. После нее и оно теряет смысл. Глаза воина круглятся. Я почти вижу в глубине кельи: страсть и безумие. Ребенок и старик. Горят его зелено-красные глаза. Радостно-страстная улыбка густеет в глазах воина Тимура. Он должен уничтожить убегающего монгола. Сегодня Тамерлан будет доволен. На пирамидах из черепов прибавится еще один череп. Воин догоняет монгола. Приподнимается на седле, крутит кривую саблю над головой жертвы. Монгол испуганно жмется к седлу. В глазах воина радостная страсть. Он смотрит на монгола, как смотрел бы на нагую женщину.

— Айи!.. — визжит он и вот-вот опустит саблю, успокоится, отдохнет…

«Доннг!»

В темноте я стукаюсь лбом об стенку. И чувствую, что на лбу растет круглая шишка. Моя фантазия никогда не приводила меня к добру. Держась за лоб, вхожу в другую келью. На полу валяется куча каменного угля. Делаю два шага, и вдруг передо мной вырастает черная фигура. Я испуганно пячусь назад. Фигура надвигается на меня. Я отступаю и упираюсь в угол худжры. Двигаться больше некуда. Голова уперлась в круглый свод потолка. Фигура подходит ко мне.