— Нет, не смогу, никак не смогу я быть прежней, — всхлипнула она.
— Что ты? Неудобно, — шепчу я ей, нагнувшись, и она, чтоб не обратить на себя внимания, отошла к детям, которые вели разговор о том, когда же покажут их по телевизору, и сами с собой рассуждали, мол, может быть, нас обманули просто и не покажут…
Последний бетон первой смены с грохотом полетел из бункеров в кузов самосвала. Подняв резиновый шланг, помыл я всю эту полезную машину, вытер тряпкой ручки и лестничные перила. Завтра еще одна смена — и все… прощай. Побрел один по дороге в сторону аула, где на берегу Верхнего озера стоит белое, отремонтированное к новому учебному году здание школы, окруженное со всех сторон вонзившимися в небо пирамидальными тополями. У родника я догнал свою семью. Каждый во что-то набирал воду, чтоб взять с собою в аул, в руках одного — кувшин, у второго — канистра, у третьего — пластмассовый белый бочонок и, конечно, за самый тяжелый схватился Хасанчик, чтобы помочь маме.
Вот если бы в человеке на всю жизнь оставалось это желание — услужить маме, помочь ей нести непосильную ношу! Не ущемляя желания сына, я попросил его, чтоб он позволил мне помочь, и он согласился, а через несколько шагов позабыл и отпустил ручку кувшина. С детства природа вложила в человека этот порыв, но, к сожалению, часто мы об этом забываем. И вот, почтенные мои, стоило мне расстаться с увлекшим меня делом, как я вновь углубился в размышления о жизни. Жена моя была права… И я уже не смогу быть таким, каким я был… Нет, невозможно. Жить надо по-иному, творить, быть полезным… А разве дело учителя не полезное? Нет, полезное, необходимое, но когда плюс к этому есть еще что-то, дающее истинное удовлетворение, — это хорошо. Сам себя пытаюсь успокоить, но не получается. Иной раз кажется, что, может быть, и не следовало мне хватать жизнь за «гриву»? Жил себе спокойно, не ведая ни о какой стройке и стройотрядах, и жизнь шла своим ходом, своим чередом, и мы все были довольны. А чаще думается: как это можно было провести столько лет своей жизни в прозябании, в таком унизительном состоянии? Сорок лет, черт возьми, все-таки не четыре и не четырнадцать лет, а целая вечность… И люди кажутся мне уже не теми, какими я их представлял всего два месяца тому назад… Нет, что-то такое всех коснулось, все будто возбуждены и ждут чего-то. А мне чего ждать? Я получил свои четыреста с лишним рублей, — то, что я хотел, а дальше? Это уже меня не радует, а печалит…
Когда мы на пути к нашей сакле преодолевали шаткие каменные ступеньки на крутом спуске, дорогу нам уступили Хадижа и Меседу. Их все чаще стали видеть вместе, это значило, что близится время, когда бой барабанов выбьет стремительную дробь лезгинки, когда пустятся в пляс лихие джигиты, заломив папахи, когда перед ними лебединой походкой поплывут девушки в серебряном звоне украшений. Они жены чабанов, в долгие зимние месяцы остаются одни без мужей, как страдающие вдовы. Но зато встречи весной бывают желанными, как говорят уядуйинцы: «Эй, люди, закройте глаза и не смотрите на нас, мы не виделись четыре долгих месяца, отвернитесь, имейте совесть».
И каждый раз при встрече со мной обе эти женщины просили меня, чтоб я поговорил с Али-Булатом и с Сирханом о молодых. Мне было лестно, что они доверяют мне и считают меня серьезным человеком. Так, кажется, Меседу сказала: «Ты в ауле уважаемый человек, тебя почитают, у тебя все-таки авторитет…». И я обещал и той и этой, но никак не удавалось мне встретиться с чабанами.
И вот однажды выпала такая удача. Оба они, Али-Булат и Сирхан, явились на стройку посмотреть, как идут дела, как рабочие устанавливают оборудование. Я обрадовался такому случаю и поспешил к ним, но встреча с ними, прямо скажу, оказалась не из приятных.
— Работы еще непочатый край. И привести все это в движение, научить людей новым специальностям, нужно для этого немалое время, — заметил Сирхан.
— Да, об этом знает Усатый, — объясняю я им, — он уже послал одиннадцать человек в Хасавюртовский коплекс на стажировку…
— Да, привел-таки в движение массу, Усатый Дьявол! Вы только поглядите, какие создаются условия! Удивление, и только. Надо же, и такое свершается в наших горах, — дивился Али-Булат. — Я хотя и был с первых же дней за эту идею, но не думал, что такое возможно при нашей жизни.
— Что ни говори, Ражбадин человек толковый, — доволен увиденным и Сирхан. И вдруг он поворачивается ко мне. — Ты еще не начал строиться на новом месте?! Начинай, мы поможем.
— А когда вы переберетесь, дорогой Сирхан? Настало ведь время свадеб, уважаемые.
— Как вспомню, обида душит меня, уважаемый Али-Булат. Как она на такое решилась? Ты плохо следишь за дочерью.
— А ты не учи меня, ты шел на учебу, когда я с учебы возвращался, — отрезал Али-Булат. — И заруби это себе на носу!
— Ну что вы, почтенные, мне даже неловко. Не устраивайте из-за пустяка ссору, — говорю я. — Асият любит Усмана.
— Ей, по-моему, нравится совсем другой… — мрачнея, говорит Сирхан.
— Не смей, не смей, я тебе говорю, дурно думать о моей дочери! — закричал Али-Булат. — Ты сошел с ума, Сирхан, говорят же, когда бог хочет покарать человека, то он его лишает разума. Эй, дорогой, не теряй голову из-за глупостей, все равно святым тебя никто не назовет! — возмущался Али-Булат.
— Ничего не понимаю, о чем вы…
— Ты скажи, Мубарак, что происходит здесь?.. Кто этот студент и что с ним общего у Асият?
— Ах, вы имеете в виду Мангула?..
— Не произносите при мне это имя! — закричал Али-Булат.
— А что случилось? Он же из соседнего аула Урцеки. Там у него, по-моему, невеста… — придумал я, чтоб развеять в них недобрые, как говорят горцы, сучковатые мысли.
Кажется, этим я немного успокоил в этих людях возмущенных чертей.
— Вот видишь! — воскликнул Али-Булат, обернувшись к Сирхану. — Я же говорил тебе, прежде чем подозревать человека, надо разобраться, пораскинуть, что к чему… — замахал палкой Али-Булат, будто хотел проткнуть Сирхана. — Ты пойми, дружище, и мне она изрядно надоела, надоели ее проделки, думаешь, мне легко выслушивать эти насмешки от людей, не дочь, а порванный мешок проса. И меня, старого отца, не жалеет…
— Ты, Али-Булат, меня знаешь, в смысле нравственности я придерживаюсь старых взглядов, да, и я это не скрываю. Но мне больно, когда говорят, что твоя дочь ведет себя излишне свободно… — спокойно и убедительно говорил Сирхан.
— Она сестра семи братьев, потому и ведет себя свободно. Ей нечего и некого бояться, никто не посмеет ее обидеть.
— Ты подумай, подумай, друг мой, не надо же так демонстрировать эту свою независимость. Она с ним в одной кабине проводит дни… Черт знает что это такое… Это неслыханно.
— Чего ты там плетешь? — возмущается Али-Булат. — Вах, Мубарак, ты посмотри на этого человека, он, по-моему, из друга хочет сделать врага…
— Что вы, что вы, уважаемые отцы, прошу вас, будьте благоразумны… — забеспокоился я не на шутку.
— Вот скажи мне, ты в городе был?
— Давно был.
— Побудь теперь, посмотри: если подозревать всех тех, кто ездит рядом в автобусах, в троллейбусах, тогда жить не стоит, — раздраженно тычет палкой в землю под ногами Али-Булат, — Ты меня притащил сюда, и я думал, что-нибудь такое стряслось. Ты видел Асият, она одна в кабине, видел, что она научилась водить машину, очень хорошо…
— Ты вот, Мубарак, скажи нам прямо и откровенно — вот как на духу: он за ней ухаживал? — не может успокоиться Сирхан.
— Слушай, прекрати ты себя терзать, — подойдя вплотную, машет рукой Али-Булат перед самым носом Сирхана. — Ты уверен, что Усман любит мою дочь?
— А ты как будто не знаешь?
— Тогда пусть покажет он себя, чего он ждет, пусть хоть умыкнет в конце концов. Джигит он или не джигит?! Хоть этим он избавит меня от нее.
— Умыкнуть? — удивляется Сирхан. — Кого?
— Не парня, конечно, этого, чтоб шайтан его забодал, мою дочь. Хватит, пусть договариваются, как хотят, пусть похищает, пусть… скорее заберет он ее. А потом пусть сам разбирается в ее капризах и проделках, пусть сам тянет это ярмо, если ему угодно.
