На наш язык, конечно же, переводятся и печатаются все значительные решения партии и правительства, правовые и научные трактаты. Но, почтенные, вы сами прекрасно знаете и для других это не секрет, что эти документы горцы главным образом читают на русском языке, чтоб яснее и точнее понять их смысл. Наш язык, не имевший своих традиций пропаганды философских, государственных, правовых и научных знаний, не всегда может передать идентично суть того или иного документа и поэтому благо, что русский язык, как второй родной язык, помогает нам в осмыслении действительности. Поклон тебе и наша сыновняя признательность, источник наших надежд и стремлений, опора и вера наша, русский язык! С тобой мы во сто крат стали богаче душою, ближе к земле, к человеку. Глубины твои и высоты сравнимы лишь с космической далью, в них наше настоящее и будущее.

— Бетон, бетон давай! — спешат студенты за оставшиеся дни заделать перекрытия здания детского сада, покрыть и засмолить.

Смотрите, за каких-нибудь неполных два месяца там, где был пустырь, выросло это светлое, большое, красивое здание из пиленого белого камня, и это построили багратионцы — молодцы! Здесь будут находиться дети рабочих совхоза, доярок. Новое дело, неведомое до этого горцам, и люди обретут здесь новые специальности. Вчерашние колхозники станут настоящими рабочими. Слышу громкий голос Мангула — он подкатил самосвал под бункер и вышел из кабины.

— Эй, Мубарак, давай-давай бетон!

— Ты что, глотаешь его, что ли?

— Не я, а эти дьяволы спешат, осталось три дня!

— Спешить не надо. Ты знаешь — быстрая вода?..

— Знаю, знаю, давай-давай бетон! Постой, погоди… — Выскакивает из кабины Мангул, увидев идущую в нашу сторону Асият. Он подбегает к ней, лучась от радости. — Здравствуй, Асият!

— Здравствуй, Мангул, — пожимает Асият его руку и глядит на него снисходительно и даже дружелюбно. Мангул уже несколько дней учит ее водить самосвал. Теперь понятно, почему он перешел на грузовик. Это дает ему возможность видеться с ней, а мне он объяснил, мол, водителей не хватает. Может быть, и так… Жаль мне его, тщетную питает он надежду, если хочет получить взаимность у невесты при живом женихе. Хотя чем черт не шутит, может, у жениха и невесты размолвка окончательная и обжалованию не подлежит.

— Я рад видеть тебя. Чем могу служить? Сядешь в кабину? — студент готов во всем услужить ей, даже если она пожелает покататься на нем самом, пожалуйста, он тут же станет перед ней на четвереньки. Эх, Усман, Усман, пропащая душа.

— Ты что, все-таки решилась водителем быть?

— А что, разве это страшно, дядя Мубарак?

— Ничего страшного, Асият. Говорят же, если бы все машины водили женщины, то люди были бы избавлены от несчастных случаев на дороге.

— И то правда, дядя Мубарак.

— Ты, Асият, не отрывай его от работы, вон, ребята шумят, лопатками на крыше размахивают, и будь, пожалуйста, умницей, — предостерегающе наставляю я ее.

— Это в каком смысле?

— Я имею в виду, как бы Усман не обиделся.

— Странно, что вы все Усман да Усман, что я, клятву, что ли, перед ним давала, или… — не договорила Асият, сошла, обошла горку песка и гравия, села в кабину самосвала Мангула, оставив меня в смятении. На самом деле, что же это между ними происходит? Неужели серьезная у них размолвка? Все в ауле ждут свадьбы, говорят, мать Усмана немецкий спальный гарнитур купила, а когда ее спросили, почему немецкий, говорят, сказала: «У них матрацы жесткие бывают». И откуда Меседу знает о таких подробностях? Поистине мир людей сомкнулся, стал близким…

— Эй, Мангул, кому они угрожают? — спрашиваю я, показывая на расшумевшихся ребят.

— Не беспокойся, не нам с тобой. Керамзит им надо подвозить, а Труд-Хажи пропал, машин нет… Я пошел, мой конь ждет у ворот и бьет копытами! — пропел Мангул и чуть не ударился о железную перемычку между бункерами.

— Голову побереги, Мангул! — кричу я.

— Я уже потерял ее, Мубарак! — Мангул взволнован, возбужден, рад, что в кабине у него такая девушка.

Сначала вдруг встретились, обменялись пристальными взглядами и так несколько раз, затем слово… второе, затем желание увидеться и одновременно стеснение и стыд, думы: вот при следующей встрече я ей то скажу, это скажу, а когда встретились, сказать нечего, все вроде бы ясно. Глаза теплеют при взгляде друг на друга, светится ласка, и вот, глядишь, сама любовь во всей своей чарующей красоте, ибо нет в мире для человека краше того, в кого он влюблен и кого он обожает и обожествляет. Так, кажется, началось у Усмана с Асият, потом встречи участились, на поле любви появились какие-то сорняки, пробежала тень, настороженность, недомолвки, недоговорки и раздражение, слезы… а после слез, глядь, вновь солнце светит, общими усилиями пропололи поле любви, очистили от сорняков, и вдруг темная туча, град… им обоим больно, оба плачут… разлука, тоска, ждут не дождутся встречи и жадно желают ее и побаиваются, а вдруг… Вот так, мне кажется, сейчас у Асият и Усмана. Нет-нет, они все-таки любят друг друга, слишком близко они подошли к пламени любви и оба обожглись, перестарались немного. Пройдет. И у любви есть свои капризы.

— Эй, Асият! — кричу я из окошка.

— Что, дядя Мубарак? — высунулась она из кабины.

— А тебе не жаль парня?

— Какого?

— Да этого, который рядом с тобой крутит баранку.

— А что?

— Твои братья его уже приметили…

— Тогда он был нахальным, — говорит Асият.

— Здравствуйте, дядя Мубарак! — кричит она и машет мне рукой.

Она в брючном костюме, что очень ей идет. Поднимается ко мне, а за ней, как привязанный к арбе бычок, и Мангул.

— Как тебе мой наряд? — улыбается она мне, веселая, довольная собой. — В такой одежде легко работать. Ведь когда построят этот завод, — да-да, она так и сказала — не коровник, а завод — и гордо она произнесла эти слова, оглядев стройку, — все будут в такой вот одежде и в халатах.

— А что ты, работать пришла?

— Да, и директор одобрил.

— Прекрасно.

— Прошу, — говорит Мангул, открывая перед девушкой железную дверцу соседней бетономешалки. — Если вождение грузовика надоело, могу помочь освоить эту машину.

— Нет, милый Мангул, я не имею привычки бросать начатое дело.

Смотрите, как она с ним, а, и слово-то какое для случая подобрала — «милый». Смешно. Вроде и не скажешь, что девчонка глупая, разве поймешь, что мелет девичья капризная душа. В старину девушка безропотно шла к человеку, которого укажут родители, и жила, не ведая любви, смирившись, будто так и должно быть. А теперь… Пожалуйста, «а может, я полюблю другого».

— Тогда прошу в машину… — И прыгает Мангул с этой высоты в горку песка, заставив девушку вскрикнуть от испуга. Ох, эти трюки любви, как они похожи на брачные танцы птиц и зверей! Как хочется джигиту перед девушкой продемонстрировать все, на что он способен, чтоб завлечь ее.

— А теперь?

— Смирился со своей несчастной судьбой! — смеется она.

А какой у нее смех — словно хрустальные колокольчики звенят, серебристый звон в смехе, а зубы какие ровные, и как все ладное, аккуратное делает человека красивым. И вся она, кажется, светится изнутри, как пальцы рук, подставленные к свече в темной комнате. Что может быть прекрасней молодости, этого цветения чувства?! Улыбка ее очаровательна, когда смеется, на щеках ямочки, и глаза ее большие, чистые, смеющиеся, искристые. И своим существованием она украшает мир людей, дарит людям лучи радости.

Вернулась машина, вышел из кабины Мангул, помог сойти ей, и Асият подала ему руку, не отказалась от его помощи, он открыл капот и стал показывать мотор и что-то рассказывать, они близко склонили головы друг к другу. Как все стало просто, обыкновенно, а ведь давно ли было, когда запрещалось горцу подходить ближе чем на три шага к девушке? А теперь, пожалуйста, держась за руки, идут парень и девушка, и не где-нибудь там, на берегу Каспия, а здесь, у подножья Мугринского хребта. Хорошо это или плохо? По-моему, хорошо, потому что в этом проявляется уверенность человека в самом себе и вера в то, что никто не смеет посягнуть на его права, вера в то, что законы наши строго охраняют эти права.