— Ой, как интересно, какие смешные они. У нас такое сроду не увидишь. Ой, как он размахивает косой, ведь может в детей попасть нечаянно. Вы что ничего не говорите, я все спрашиваю, а вы молчите? Вы меня не понимаете, да вы русского языка, наверное, не знаете?.. а я вот вашего не знаю. Пока не знаю, но я научусь, да, да, обязательно научусь, я усердная, вы не думайте, что я такая маленькая, худенькая и ни к чему не способная, нет.

Вся серьезность и озабоченность исчезла с наших лиц, я не стерпел, улыбнулся и, глядя на нее, рассмеялся, как мальчишка, и она смеялась, от души, так заливисто.

— Вот вы какие, вы смеетесь, вы добрые, приятно видеть добрых людей. Значит, у вас нет неприятностей. Это вы просто разыгрывали меня, да? Хотели показаться мне серьезными, угрюмыми, да? Вот-вот, угадала!

И я, наконец, сосредоточил внимание на бумаге и прочитал. Да, это было направление именно в наш аул учительницы русского языка Галины Ивановны Изотовой. Да, да, она самая, это уже теперь известная, заслуженная, орденоносная. Кто мог предположить, что из той девушки выйдет такой человек. Вот ведь как бывает, а… Это сейчас! А тогда перед нами, ну, козленок, сверчок…

Нет-нет, это был чертенок, и такой, что и камень мог заставить подобреть. Я взял ее чемодан, тяжелый был чемодан. Конечно, что может быть в чемодане учителя — книги. И она мне говорит:

— Не надо, вам тяжело будет, я сама!

Это она мне-то говорит, мне, человеку, который груженную мешками зерна арбу запросто поддерживает на обрыве одним плечом… Этот сверчок мне такое говорит! Ну и потеха! И отвел я ее в подготовленную ей комнату рядом со школой, в двухъярусную большую саклю, конфискованную у бывшего юзбаши Амирбека и отданную под контору сельсовета. Комната, конечно, была пустая, если не считать деревянной тахты, но зато светлая и с печкой…

— Это будет моя комната? Вот спасибо. Честное слово, я рада, и вас я не подведу, а как вас величать?

— Что? — переспросил я, не поняв слово «величать».

— Звать-то как вас?

— Зови, доченька, меня Паранг.

— А где вы работаете, дядя Франк? — так она выговорила мое имя на свой лад.

— Я председатель сельсовета и по совместительству директор школы.

Она растерялась, зарделась.

— Как? Простите, я ведь не знала, ради бога, простите, товарищ директор.

— Ну вот все и испортила.

— А что такое?

— Зачем «товарищ директор», не надо.

— Но я же не знаю отчества.

— И не надо, тем более у нас это не принято.

— Хорошо, тогда я буду звать вас просто дядя Франк, хорошо?

Вот так и обосновалась у нас учительница товарищ Изотова, Галина Ивановна, и немало претерпела, прежде чем найти путь к сердцам людей. Особенно любопытствовали женщины, вначале относившиеся к ней с осуждением, — мол, появляется среди людей без головного убора, волосы бы спрятала, бесстыдница, и смеяться «хи-хи-хи» позволяет себе при людях. И страх был у меня, что детей, особенно девочек, не будут пускать в школу, чтоб с нее пример не брали… Итак, дети ходили в школу, будто их арканом тянули, все больше в лес уходили, на луга. Непривычно было им сидеть четыре-пять часов за партами… Дома дети ели всухомятку. Учительница в сельском Совете предложила, чтобы выделили из дохода сельского общества средства на то, чтобы ученикам прямо в школе давали горячий обед. И представьте, посещаемости стала лучше, да и родители были довольны, что их дети занимаются. Не прошло и года, и следа не осталось от былой отчужденности, и все в ауле были рады приходу Гали в гости. Часто можно было слышать с крыши: «Соседка, эй, соседка, ты прости, что беспокою тебя. Что из вкусного любит наша учительница? Я ее пригласила и не знаю, чем угостить. Говорят соседи, она была у тебя, что ты ей подала?» Через год и к ней стали женщины захаживать, потому что мужья упрекали их: «Погляди, мол, на эту девочку, на этот стебелек конопли, она в одной комнате живет, у нее уютно, чисто, в ее комнату, кажется, целый свет поместился, а у нас десятки комнат, а человека негде посадить». Объяснялись женщины с Галей с трудом, но Галя знала уже на нашем языке обиходные слова.

И на третий год влюбилась наша Галя, в кого бы вы думали? В нашего Джабраила, вернее, Джабраил утонул в ее голубых, как кусок родного неба, глазах, утонул, и волны любви захлестнули его. Что поделаешь, роптали, роптали, но любовь есть любовь. А джигит упрямый был. И сыграли свадьбу, да какую! Все гадали — родятся дети, а на каком же языке они будут говорить? Родились у них дети: сначала, как по заказу, два сына, а потом и дочь. Они уже взрослые и говорят на двух языках — на языке отца и на языке матери. Два родных языка у нас теперь — это только похвалы достойно. В институте они изучают еще и иностранный язык, так, считай, что они будут знать три языка. А знающему языки, говорят, сам дьявол семиголовый не страшен. Вот как бывает, почтенные.

А что сейчас делается? Задачи моего внука-первоклассника я уже не могу решать. Однажды я так решил за него задачу, что внучек мой в слезах вернулся и говорит: «За твое решение, дедушка, я двойку получил, я ведь говорил, не так надо». С тех пор боюсь поучать его. Вот как бывает, почтенные. Еще бы, им кино и телевизор, радио и газеты, а книг сколько, в ауле отдельный магазин книг открыли, понимаете, что это такое? Больше уже русских учителей не зовем, горцы в своих школах сами русский язык преподают, да не только русский, но и французский, английский и немецкий. Вот как бывает, почтенные. Нет, что вы ни говорите, а я доволен, доволен и могу с чистой совестью без сожаления свесить ноги в могилу, потому что из трудностей мы родились, в трудностях закалились, чтобы наши дети такими всемогущими стали. Вот как бывает, почтенные.

— Да сохранишься ты для нас всегда, дорогой Паранг, — говорит довольный рассказом Кужак, хлопнув себя по колену и поднявшись с места, — любо тебя слушать… Мне давно пора на свой сторожевой пост, но тебя перебивать не хотел.

— Теперь же есть там кому сторожить, мог бы и не торопиться!

— Каких сторожей ты имеешь ввиду?

— Как каких? Студентов, конечно.

— Да, ребята, я скажу, боевые, независимые, они заставили дрожать нашего начальника участка… — с гордостью сказал Кужак.

— «Ассаламуалейкума» что ли?

— Ну да. Сказали ему: «Мы не какие-нибудь там шабашники, чтоб поступать как тебе заблагорассудится, с нами это не пройдет, нет»… — с каким-то душевным удовлетворением передал этот разговор Кужак.

— Не может быть…

— Еще как может быть, этот их командир, нашенский парень с пышными усами, Минатулла, заявил: «Мы сообщим в штаб!» От-этих слов Акраба в дрожь бросило. А Минатулла продолжает: «Цемент испорченный, старый, а в нарядах видим, что только девять дней как получили… Нет, так не пойдет, товарищ начальник, будьте добры, обеспечьте нас работой». «А где я могу достать вам цемент?» — сердился, кричал, руками замахал Акраб. «А это уж ваша забота!» — И на этом стройотрядовцы поставили точку.

— И что, достал начальник цемент? — Всем было интересно то, о чем так взволнованно рассказывал Кужак.

— Еще как! Наутро, понимаете, наутро уже был цемент. Студенты наши — народ твердый и честный. Я этим студентам сердечно верю. А веселый, братцы, народ, — вновь присаживается Кужак. — Эх, где мои двадцать лет?! Завидую я им, никому так не завидовал, а зависть-то у меня добрая, беззлобная, безобидная, эх, быть бы мне таким молодым, как они. Не хотел я вам говорить об этом, почтенные, но так и быть, дело прошлое, можно и рассказать, — заговорщически машет он руками, мол, садитесь поближе… — Что со мной недавно было, просто уму непостижимо. Есть, есть еще проклятые люди, чтоб провалились они в тартарары. — И он ткнул пальцем в землю. — Вот спроси, спроси меня, почему я так говорю…

— Скажи, почему ты так говоришь? — Я понял, надо уважить старика, пусть рассказывает, хочет что-то интересное поведать.

— Сижу, значит, в шалаше… Поздно уж было, кажись, далеко за полночь. Дорога, как вы знаете, в верхнесирагинские аулы пролегает мимо стройки и моего шалаша. Уже подумалось, что раз не слышен шум машин, можно и подремать. И только прикорнул… — На плоском лице Кужака, на котором выделяются нос и подбородок, отразился страх. Он расширил, как мог, свой сверлящий зоркий глаз и продолжил: — Слышу сквозь дремоту шум самосвала: эти машины и автобусы по звуку могу различить в любое время дня и ночи. Выхожу, оглядываюсь — машины нет и шума нет. Думаю, неужели это мне померещилось? Нет, не может быть, не успел я так глубоко нырнуть в сон. Ночь была звездная, и такая звездная, что даже самые далекие звезды виднелись не плоско, как на потолке, а объемно, с глубиной, как на куполе…