— Разрешите? — спросил я.

— Да-да, заходите, — обернулся Акраб. У него был вид чрезвычайно встревоженного человека. Лицо было помятое, будто провел он буйную ночь и у него болела голова, глаза были холодные, настороженные. — Ах, это вы!.. — выговорил он, усаживаясь за стол. Руки его дрожали, он не мог их успокоить. Схватил он в руки карандаши и стал их перебирать, кивая головой. — Садитесь, пожалуйста… Нехорошо получилось, нехорошо! Думаю, что ты меня поймешь, кажется, Мубарак тебя звать?..

— Да. Мубарак! — говорю я и чувствую в душе, что жалею этого человека.

— Ты поймешь меня, Мубарак, я ничего плохого для директора не хотел сделать и не сделаю… Послушай, там, в нашем главном объединении десятки работников, даже сотни, ведь у объединения нашего не один этот участок, таких много… — Я стал внимательно слушать его, не понимая, зачем он мне все это объясняет. — Никакого подлога я не хотел делать, понимаешь, я думал все те работы, что я указал в форме номер два, завершить в следующем месяце… А указал я их, как и просили меня, для выполнения плана, понимаешь? Будет выполнение — десятки людей получили бы премиальные. Я понимаю, конечно, это нарушение, но не такое уж, чтобы под суд отдавать?!

— Как под суд? — удивился я, об этом Усатый Ражбадин мне ничего не говорил. И тут же подумалось: «А что, он обо всем мне отчет должен давать, что ли?»

— Да, вчера, говорят, после приезда директор созвал людей в контору и там решили отдать меня под суд. И еще он там в объединении шум поднял. Начальник мне звонил ночью, возмущался, кричал на меня… Я это тебе только говорю, ведь я не за себя, ради людей… И я, видите ли, должен страдать, за что? За то, что хотел людям доброе сделать? Им легко говорить, а у меня семья, пятеро детей, самый старший… ты его видел…

— Да, хороший мальчик, — замечаю я, чтоб не казаться безучастным.

— Он, мальчик мой, всю дорогу спрашивал: «Почему дядя набросился на тебя?» Что я мог ему сказать?.. Как объяснить ему, что я плохо поступил, что дядя был прав? Не смог я ему этого сказать… и теперь в глаза ему не могу смотреть…

Акраб вынул платок, высморкался, отвернулся, и, по-моему, смахнул слезу. Да, он плакал, глаза стали красными. Потом достал из кармана бумажку и протянул мне:

— Будь она неладна, вот последняя копия, возьми, пожалуйста, и передай Ражбадину. Ты же ему близкий человек, правда же?..

— Как вам сказать?.. — Я взял у него бумажку и не знал, как ему объяснить, что я не такой уж близкий человек Ражбадину.

— Конечно, я знаю, после такого шума меня на работе не оставят. Но зачем же еще под суд? Ты передай ему эту бумажку, пожалуйста, у тебя, я знаю, доброе сердце, поговори с ним, пожалуйста, буду тебе всю жизнь благодарен, отговори его, пусть снимают, но до суда доводить дело не надо… Прошу тебя, ты человек уважаемый…

Я шел к нему со своей просьбой, а он ждет и нуждается в моем участии. Как тут быть? Разве я в силах чем-нибудь помочь этому человеку? Разве станет слушать меня этот Усатый Ражбадин? Да он же выставит меня за дверь и скажет: «Ты учитель в школе, а здесь нам не мешай работать, не лезь не в свои дела!» Точно так он и скажет…

— Я тебе верю, ты можешь мне помочь, пожалуйста, Мубарак, век не забуду!

— Разве послушается он меня?

— Он к тебе, по-моему, расположен. Пожалуйста, поговори с ним, зачем усложнять простые вещи, мы же можем остаться хорошими друзьями…

Мне было приятно слышать такое о себе и сознавать его веру в то, что я могу для него что-то сделать. И в это самое время врывается в кабинет его сын, радостный и возбужденный.

— Папа, папочка! Идем, посмотрим, как бодается ягненок, вот так я подставляю ладонь, а он как отступит назад, смешно скривит голову и кидается… Идем!

— Хорошо, сынок, хорошо.

— Идем же, папа! — Вдруг мальчик заметил меня и, конечно же, сразу вспомнив вчерашний случай, осекся, насупился и прижался к отцу.

— Я поговорю с ним, — говорю я и встаю, чтоб уйти, задержался на пороге, хотел сказать ему о своем деле, но передумал. — Я пойду к нему… — и выхожу. Я не мог больше выдержать взгляда этого мальчика, который будто хотел сказать: «Ну чего вы все пристали к моему отцу, оставьте его, он же мой папа, мой любимый и самый, самый дорогой на всем свете. Это он меня взял с собой на стройку и купил мне ягненка…».

— Я пойду к нему, — прозвучало у меня решительно, как желание, вернее, уверенность в том, что я смогу ему помочь. Но когда я вышел на улицу, этой уверенности во мне уже не было.

Да, решительности во всех делах Ражбадину не занимать. Вчера, после приезда, он успел, оказывается, собрать дирекцию совхоза и доложить обо всем, что случилось. Доводить дело до конца — это удел сильных и мужественных людей. У конторы совхоза встретился мне шофер Абду-Рашид, он готовил машину, чтобы ехать в райцентр. И я, доверившись ему, рассказал о встрече с начальником стройучастка и о его просьбе.

— Нет, что вы… — замахал руками Абду-Рашид, — дело уже решенное. Вон заявление в суд на машинке перепечатывают, я и жду, чтобы его отвезти в суд.

— Думаешь, не отступит?

— Конечно нет. Понимаешь, этого Акраба уличали во многом и раньше, ты его слезам не верь, это маска. Ему и особенно этому толстяку. Ты знаешь, о ком я говорю, наш директор ему поперек горла. Это их козни вокруг него. Думаешь, эти жалобы, анонимки — случайность, нет. Это они, по их наущению… Давно они хотят убрать нашего директора, но… пока силенок мало. Не верь крокодиловым слезам… Один пиленый камень частник покупает здесь за рубль, понимаешь, а одна машина — это сто пятьдесят или двести камней, вернее, рублей. И его самосвалы совершали левые рейсы. Наш участковый засек это дело и вцепился крепко, протокол составил, а Ражбадину это и надо было…

— По-моему, этот Акраб искренне раскаивается в случившемся, — говорю я, не проникнув глубоко в то, что скороговоркой объяснил мне шофер.

— Такая натура. А сколько раз списаны там эти строительные щиты? Их ремонтируют, а под предлогом, что надо изготовить новые щиты, получают лесоматериал и перепродают. Так что, Мубарак, ты лучше не вмешивайся в это дело. Тем более, что Ражбадин сегодня не в лучшем настроении. Такой вот баклажан и получается. Ты знаешь, кто у него?

— Мне-то какое дело, кто бы ни был, — говорю я безразлично.

— Хафиз срочно приехал, к нему.

Потом мне стал известен состоявшийся между ними разговор. Узнав о задержании двух машин с пиленым камнем, Хафиз тотчас же, оказывается, выехал сюда. Ражбадин говорил с ним, с трудом сдерживая себя, чтоб не взорваться.

— Прошу тебя, не доводи дело до суда, — просил Хафиз, да, да, по-настоящему просил, а не требовал.

— Мы одни с тобой, Хафиз, и послушай, что я тебе скажу. Неприглядные дела острием проступают в твоем хозяйстве, Хафиз, — подчеркнуто холодно произносит Ражбадин.

— А ты не вмешивайся в мои дела.

— Твои люди занимаются подлогом, обманом, списыванием и реализацией дефицитных стройматериалов!

— Об этом дай мне знать.

— Я подаю в суд, милиция расследовала это дело. Вот такие дела, уважаемый Хафиз.

— Ты же можешь не доводить это до суда, можешь при желании.

— Нет у меня желания покрывать преступников. Простите, у меня много дел… — Так Ражбадин расстался с Хафизом. А на душе у директора остался горький осадок огорчения и разочарования. Никогда так не унижавшийся ни перед кем Хафиз кипел в ярости, чувствуя, какая гроза может разразиться над его головой.

— Тогда вот что, Абду-Рашид, передай директору вот эту бумажку, — протягиваю я шоферу бумажку, которую просил передать Акраб. Разве в этих обстоятельствах я мог чем-нибудь помочь Акрабу? И вообще, следует ли это делать? Да, поистине человеческая душа — темный лес, не сразу узнаешь, какие там звери воют и что за птица в дупле сидит.

— А что за бумажка? Ах, да. Учуял волк, чью овцу съел! Хорошо, передам.

— Но при чем же здесь дети? — вдруг вырвалось у меня. — У него пятеро детей… — И перед глазами моими стоит этот мальчик — сын Акраба.