— В том квартале, так сложились обстоятельства, отстали мы по всем показателям…
— Это не оправдание… — сердито покачал головой директор.
— Я понимаю, я сожалею… Выпей воды и успокойся, — налив из графина воду в хрустальный стакан, Хафиз ставит его перед Ражбадином и садится за стол.
— Вы что? За кого меня принимаете, за слабовольную девицу?! — вскричал на своим голосом Ражбадин.
— Тихо, тихо, товарищ директор, крик — не признак силы, — постучал Хафиз красным карандашом по столу. — У меня таких участков восемь, восемь! — показал толстяк на карту за спиной на стене. — А в объединении четыреста сорок рабочих-строителей вместо восьмисот. Это же надо понимать… Нет их, не идут люди к нам работать, мало… — Хафиз делает движение пальцами, давая знать, что речь идет о заработках. — Ты не перебивай меня и постарайся понять, вникнуть в суть дела… Попробуй вот, заставь каменщика или плотника работать по существующим расценкам… Не получается…
— Я к вашим делам не имею никакого отношения, — перебивает начальника Ражбадин.
— Дорогой ты мой, нельзя так рассуждать. Тропы у нас разные, но дорога-то одна, общая…
— Нет, нет, нет, я с этим не могу согласиться. Прошу вас аннулировать этот документ.
— Ты просил помочь поскорее завершить стройку? — спрашивает Хафиз.
— Да, просил.
— Так я все делаю для тебя… и все, что указано на той бумаге, я даю тебе честное слово, мы построим и доделаем сверх плана следующего квартала. Не ради меня это делается, а ради того, чтобы не лишать людей премиальных, понимаешь?.. Ты же трезвый человек, вникни и в наши дела… Тем более рапорт о выполнении плана уже подан. Больше такое не повторится, первый и последний раз.
— Нет, уважаемый Хафиз, я не могу такое допустить, — говорит, поднимаясь с места, директор совхоза. — Я вынужден буду обратиться в партийные органы, пусть там нас рассудят…
Слушая Ражбадина, я проникся к нему еще большим уважением. Твердо и решительно сказанные им последние слова так подействовали на хозяина кабинета, что в этой прохладе на лбу его выступил пот. Хафиз, вытирая полотенцем широкое лицо, наклонился ко мне и сказал:
— Пожалуйста, оставьте нас наедине.
— Нет-нет, я с ним пришел, с ним и уйду.
— В таком случае, уважаемые, — облизывая толстые губы, проговорил толстяк, — мне не о чем с вами говорить.
— Прошу вас при мне аннулировать этот документ. Иначе я не могу уйти, иначе с какими глазами явлюсь к сельчанам и что они подумают обо мне…
— Я думал, ты поймешь меня, но я ошибся в вас, товарищ Усатый… — с глубокой досадой проговорил толстяк.
— А я в вас не меньше, и очень сожалею…
Нелицеприятный разговор. Хозяин кабинета побагровел, пробормотал что-то про себя и нажал на кнопку. В кабинет вошла черноглазая секретарша… Одним словом, документ этот при нас же был аннулирован.
Только когда мы сели в машину, Ражбадин перевел дух…
— Ты понимаешь, Мубарак, будь эти деньги мои, я бы не смог… сыграть эту роль. Но так как эти деньги не мои, а совхозные… Ты прости, я иначе не мог. Поехали прочь отсюда. Ой, как сердце колотилось, ничего, сейчас легче… Нет этого документа теперь в деле, а четвертый экземпляр у него, но это уже, слава аллаху, не первый экземпляр. Дурак я, дурак, все это из-за моей оплошности. Но, ничего, я с ним еще поговорю… Гони, дорогой Абду-Рашид! — и он, радуясь, как мальчишка, обнял меня.
Не успели мы отъехать от Манаса, как я услышал легкое похрапывание. Это спал в машине наш директор, Усатый Ражбадин. Я в душе винил себя за то, что утром клял его, бранил и даже в некотором смысле поддался мнению учителя Исабека. А знаете ли вы, почтенные, какое было детство у этого человека, которому люди сейчас кланяются, хотят этого или не хотят, признают его несомненные заслуги. В нашем районе, да и в республике, его считают человеком уважаемым. Отца своего он не знал, даже в глаза его не видел. Отец погиб до его рождения, в двадцать восьмом году в большом ореховом лесу. И в этот день родился Ражбадин-второй — отец тоже носил это имя. Родился, будто хотел сказать за отца: «Вы думаете, убили меня? Нет! Вот он я — живой! Вы слышите меня, хаины (предатели)?! И похожи, говорят, они внешне с отцом, как два осколка одной скалы.
Вскоре от нервной болезни умерла мать, не насытив сына молоком. И осиротел Ражбадин, вырос у родственников: то у одного, то у другого, всеми презираемый и никому не надобный, влачивший жалкое существование и с рождения не носивший обновки. Впервые в своей жизни он надел обновку в детском доме, в одном из тех домов, которые создала Советская власть именно для сирот большевиков, сослуживших службу в укреплении новой власти и отдавших свою жизнь за будущее страны. В краткой собственноручной биографии Усатого Ражбадина всего этого вы не найдете. «Я, такой-то, родился в таком-то году в семье бедняка-революционера…» — вот и все, что он пишет о родных… «Воспитала меня и вырастила Советская власть». Так кто же, как не такие, вышли победителями в жесточайшем испытании военных лет? И один из дагестанцев, чей подвиг был отмечен в первый же год войны в московской газете, был он, Ражбадин — сын Ражбадина из аула Уя-Дуя. В каких только переделках на войне он не был. И вот сейчас, когда, очнувшись, он захотел искупаться в реке и разделся… я не могу поверить своим глазам — живого места нет на его теле: там шрам, тут рубец. Страшно было глядеть: этот человек будто был склеен из кусков, он был похож на грубую заготовку скульптора.
— Ты что уставился? Вот почему, дорогой Мубарак, после войны я долго не мог жениться, — говорит Ражбадин. Он осторожно, чтоб не поскользнуться на скользких камнях, входит в помутневшую после дождя воду реки, расслабляя уставшее от напряжения тело.
Жена безумно любила его и ждала, но полученная перед самой победой похоронка подкосила ее, она поседела, постарела, и трудно было признать в ней женщину двадцати пяти лет.
Вернувшийся с войны Ражбадин застал ее уже в постели — умирающую, любимую, родную. Но в ней еще жила надежда и жили ее глаза. Увидев Ражбадина, она вскрикнула: «Родной, вернулся!» От этого крика радости могли треснуть камни. «Тебя похоронили, но ты вернулся, чтоб похоронить меня, я рада… я теперь спокойно могу умереть…»
— Что ты, что ты, родная, жить надо; все эти дни и месяцы, годы я шел к тебе тяжелой дорогой, прости меня!..
— Я очень больна, я рада, не дай мне умереть…
— Нет-нет, что ты… Я тебя увезу в город к врачам. — Но не нашел Ражбадин в ауле ни подводы, ни лошади. И пустился в путь через горы, неся ее в город к врачам, чтобы они спасли ее. Нес ее он на своей спине. Когда спустился он в ущелье мельника, жена застонала, она попросила остановиться, она страшно кашляла, извелась, бедняга. На берегу реки он напоил ее водой из своих ладоней.
— Прощай, родной… — И умерла она. И ее, мертвую, он поднял на гору, принес назад в аул…
Об этом не забывают люди так же, как и о другом случае, о котором тоже знают многие. Он усыновил мальчика — сына своего погибшего друга.
Однажды, услышав по радио песню Булата Окуджавы об однополчанине, Усатый Ражбадин вздрогнул и крикнул:
— Громче! Громче!
Но песня тут же кончилась. Призадумался Ражбадин, нахмурилось его угловатое лицо:
— «Бери шинель, пошли домой…» — повторил он и сказал: — Дрожь берет, когда слышу эту песню, всегда друга вспоминаю… Тяжелые были бои у села Эльхотова. Танки генерала Клейста по нескольку раз в день атаковали нас. Однажды мой сосед по окопу получил из дому письмо. Звали его Юрий, русский из аула Джермук. Вижу, читая письмо, солдат глотнул не раз горькую слюну, застонал, слезы застыли на щеках. Он протянул мне свое письмо. Писал ему сынишка. Я никогда не забуду это письмо: «Папа, родной, дорогой мой папочка. Если бы ты знал, папочка, как мне тяжело. Мама наша родненькая умерла от голода. Папа, родной, дорогой, мне очень и очень одиноко, никого у меня нет. Папа, родной, не оставляй меня сиротой на жалость людям. Папа, милый, возвращайся скорей, очень и очень скучает по тебе твой сын. Я очень жду тебя, папа».
