Кирик долго ворочался и, наконец, протянув вверх руку, вынул из-под балки вербовую дудку-свирель. Подул в нее. Послышался слабый свист, снова подул и одновременно быстро провел по отверстиям указательным пальцем. Получилось нечто похожее на пение кузнечика. Он начал дуть еще и еще, пока наконец не послышалось настоящее пение кузнечика. Тогда Кирик засмеялся. Вдруг он вспомнил, что Янук тоже ночует в сенях. В Кириковой голове сразу возник план мести. Недолго думая, он сполз со своей кровати и тихо вышел во двор, а оттуда в огород.

Был душный вечер. Далеко в лугах горели костры, разложенные косарями. Низко над дворами с криком пролетали дикие утки. В лозняках возле Днепра не утихал птичий и лягушечий концерт.

Кирик послушал, передохнул и подался вперед. Длинные тени лежали на земле. Они пугали Кирика. Невольно вспомнились сказки про всякую нечистую силу. Однако он решил во что бы то ни стало выполнить задуманное и быстро зашагал вперед. Возле Янукова двора остановился. Быстро высмотрел ворота, ведущие во двор, и нырнул в них. Оказавшись во дворе, Кирик присел и начал внимательно присматриваться. Месяц скрылся за хлевом, и во дворе было так темно, что ничего нельзя рассмотреть. Тогда Кирик почти ощупью дошел до сеней, взобрался на уложенные штабелем дрова и сквозь отверстие заглянул в сени. Оттуда доносился храп. Ого, как храпит Янук, прямо на всю улицу! Кирик даже сумел рассмотреть одеяло, которым был укрыт Янук. Передохнув, Кирик приложил ко рту свою свирель, подул, проведя два раза по отверстиям большим пальцем. Получилось лучше, чем дома. Из свирели вырвалось настоящее пение кузнечика.

Из-под одеяла вдруг подхватился Янук и сразу громко заплакал. Кирик еще раз запел кузнечиком. В это время он увидел такое, от чего сам чуть не упал с дров. Рядом с Януком спал взрослый мужчина, он медленно поднялся и спросил грубым басом:

— Ты чего плачешь? Что случилось?

Это был отец Янука. Ноги будто сами подхватили Кирика и вынесли со двора. Не оглядываясь, он мчался по огородам, и ему все время казалось, что за ним гонятся.

Дома он забрался на сено, укрылся одеялом, вспомнил слова деда, упреки матери — и расплакался. Ему показалось, что никто его не любит и никто не понимает, что он совсем одинокий и обиженный. К тому же он боялся, что вот сейчас, ночью, к ним зайдет отец Янука.

Но никто к ним во двор не заходил, а ночь шла к рассвету. На все голоса пропели петухи, и вдруг до него донеслись раскаты грома — неожиданно приближалась черная туча.

С этих пор в деревне его начали называть Кириком, у которого в животе пел кузнечик. Первыми эту кличку подхватили малыши. Когда же она дошла до матери Кирика, та сначала очень перепугалась. Но, увидев, как Кирик старательно полет огород, ползая между грядками и показывая солнцу загорелую поясницу, она успокоилась и, не выдержав, рассмеялась.

— Нет, ты мне скажи, — проговорила она, — кузнечик действительно пел в твоем животе?

Кирик присел на грядке и ответил:

— Вот же правда, что пел! Четыре раза пропел, а когда умолк, то сразу болеть перестало. Можешь опросить у Антона и Славки.

Мать еще громче рассмеялась, хлопнула его рукой по плечу и неожиданно сказала:

— Ну и молодец же ты, Кирик! Если уж у тебя в животе кузнечик запел, то придется тебе прополоть все грядки. Однако на сегодня хватит. Иди погуляй до вечера, пока жара спадет.

Дед воспринял новость иначе. Выслушав объяснения Кирика, он сначала хмыкнул, потом подумал и сказал:

— Хороший, видать, был кузнечик. Смелый. Ворочался у тебя в животе, а потом видит: все равно ему помирать, — и запел. Перед смертью. Иногда так в войну было. Одного партизана из Затона эсэсовцы захватили и повели на расстрел. Поставили перед ямой, а он глядел-глядел на них да и назло им запел. Так и твой кузнечик. Умру, думает, с песней.

— А что с партизаном было? — спросил Кирик.

— Расстреляли беднягу, — сказал дед.— Вот и бабку твою, внучок, в гумне сожгли. Обуви в войну не было, я и пошел за Днепр кору заготавливать на лапти. А немцы тем временем сюда нагрянули и всех, кого захватили, загнали в гумно, закрыли и подожгли. И старых и малых, таких, как ты.

— Я, дед, как вырасту, — сказал Кирик, — покажу им! Возьму винтовку и всех фашистов перебью, вот увидишь!

Дед только головой покачал.

— Ну, хорошо, хорошо, внучек, — сказал он. — Расти на здоровье.

Часто кто-нибудь из взрослых останавливал Кирика на улице и спрашивал про кузнечика.

Однако о ночном приключении, когда он так напугал Янука, никто не узнал. Тут добрую услугу оказал дождь, который до утра смыл следы, иначе отец Янука, пожалуй, узнал бы, кто забирался к ним во двор. Кирик все же несколько дней боялся увидеться с учителем и, когда тот попадался навстречу, сворачивал в сторону. И все равно однажды встретились. Кирик со страху остановился и прижался к плетню, забыл даже поздороваться. А учитель окинул его безразличным взглядом и молча прошел дальше. Кирик понял, что он так ничего и не знает.

Это обрадовало Кирика, так как его все время мучила совесть. В тот же день он снова подружился с Януком, а вечером сидел дома за столом и старательно читал по слогам:

— «Дети посадили рассаду. Из рассады выросла капуста. Капуста выросла большая, потому что ее посадили на урожайной земле. И все радовались этому».

Сегодня Тодорка впервые ночует под навесом во дворе. Там стоит старый топчан. Тодорка кладет на него огромный, набитый сеном мешок — наилучший в мире матрац, прикрывает его одеялом, кладет подушку, приносит из хаты старое отцово пальто — и постель готова.

Заходит солнце. Его лучи заливают небольшой уютный дворик. Сразу за забором шумит лес, тот самый лес, по которому каждый день ходит Тодорка в поисках интересных приключений. А вслед за Тодоркой бегает его неразлучный друг — рыжая собака Каштан. Так и заливается лаем в кустах — то зайца вспугнет, а то и так — на сороку или ворону лает.

Весна еще только началась, кустарник как следует не зазеленел, и в ложбинках кое-где можно увидеть воду и даже остатки льда. Свободных теплых дней выпало маловато, и потому с Тодоркой ничего особенного не приключилось. Вот разве только это.

Шел лесной тройкой, и вдруг дорогу преградило сваленное сухое дерево. А дальше еще одно. А дальше еще и еще, так что за этим завалом почти что ничего и не видно. Начал Тодорка обходить его, сделал несколько шагов и присел от неожиданности. Впереди за завалом сидел огромный зверь. Уши на голове торчком. И черные глаза горят. И сам белый — ну, такой, что Тодорка сразу узнал. Он его видел в книжке на рисунке. Белый медведь — называется этот зверь. Тодорку в дрожь бросило от страха. Начал он шепотом звать собаку, да разве дозовешься, когда она бегает где-то далеко в лесу. И тогда в отчаянии Тодорка крикнул во всю мочь:

— Каштан! На, Каштан, на!

А белый зверь сидит, как сидел. Хоть бы шевельнулся.

Прибежал Каштан, лизнул Тодорку в посиневшее лицо. Тодорка протянул руку вперед, показывает на зверя:

— Куси его, Каштан, куси!

Пробежал Каштан шагов десять, остановился, повилял хвостом, назад возвращается, и вид у него виноватый: некого кусать. Тут и Тодорка осмелел. Подался немного вперед, присмотрелся внимательнее. Страх-то донимал, но у него же ладная суковатая палка, а возле ног крутился верный соратник во всевозможных боевых делах — Каштан. А когда уже до медведя оставалось рукой подать и в глазах помутнело от волнения — только тогда Тодорка рассмотрел как следует, что перед ним не зверь, а высокий березовый пень. А уши — всего лишь два белых сучка сверху. А глаза — черные пятна на коре. И сверху, там, где зимой на снегу кто-то срубил березу, щедро течет густой березовый сок.

Тодорка даже языком его лизнул — ничего, сладкий. Вот только мелких щепок много попадается с соком в рот. И муравьев также нужно остерегаться.