— Еще бы! — сказал он. — Чтоб наши да не всыпали им!

Тогда она бежала в другие землянки и рассказывала, рассказывала без конца, — ведь люди, занятые своими заботами, не ходили в поле, усеянное разбитой немецкой техникой.

Все готовились в дорогу, к своим родным местам. Настя тоже начала собираться. Один старик не торопился. У детей почти совсем не было одежды, и; беспокоясь о них, он решил ждать более теплых дней.

Длинный, обшарпанный обоз с измученными детьми и взрослыми вытянулся на шляху, готовый вот-вот двинуться в путь. Со всеми вместе собралась идти и Настя, да вдруг села на край окопа и задумалась. Старик с детьми так и стоял у нее перед глазами.

А впереди, на шляху, возбужденно гомонили люди. Наконец обоз тронулся, она попыталась встать, встала даже, но... ноги сами подкосились у нее. С тоской и отчаянием смотрела она на проезжавшие перед нею подводы, а потом вслед им. Поднялась и молча, с узлом за плечами, зашагала через дорогу к землянкам. Старик и не удивился и не обрадовался. Безразлично смотрел, как она бросила свой узел и молча опустилась на него.

Ой, воспоминания, воспоминания — не отделаться от них! Иной раз возле их землянок застревали воинские машины. Она со стариком помогала вытаскивать их и получала затем от нехитрого солдатского пайка немного* крупы, немного соли, буханку хлеба. Хозяйственники иногда даже консервами благодарили. Вскоре начала пробиваться трава, немного окрепли лошадь и корова. Насте не терпелось как можно быстрей двинуться, а старик каждый день стоял на своем: еще денек.

Теперь о другом думалось. Как там мама, жива ли? А старшие братья? А отец? В ту жуткую осень они успели уйти к партизанам, одна она топала в «беженцы». А деревня! Что с нею? Может быть, и хат уже совсем нет? А может, уцелела зарытая в саду картошка и они наконец наедятся вволю?

Настя представляла, как войдет она в деревню, как встретит подруг. «Теперь выживем!» — говорит старик. А ее волновало еще и другое. До войны она окончила десятилетку, готовилась поступить в институт. И поступила бы, если б не то, что произошло в ее жизни, что нашумело на всю деревню

Война заставила забыть обо всем, и теперь она чувствовала себя спокойно. Просторный путь лежит перед нею. Осенью Настя пойдет в любой институт, какой только понравится. А до осени хватит разных дел, забот, о которых мечтала всю войну. И радостно было от сознания, что вот же осталась она здесь, чтобы помочь людям, лишнюю неделю просидела с ними в землянке, помогала, как могла, не бросила одних.

Чем дальше двигались они на восток, тем становилось теплее. Проезжали редкие, наполовину сожженные селения. Были видны свежие солдатские могилы. Окопы, заваленные банками из-под консервов и стреляными гильзами. На ночевку останавливались в деревнях. А бывало и так, что ночь заставала нечаянно, далеко от жилья. Тогда сворачивали к лесу и где-нибудь в яру раскладывали костер. Сидя у огня, Настя настораживалась, слушала.

Изредка кричали птицы в лесной глухомани. Порой дикие утки напоминали о себе. Булькал ручей меж кустов, лопоча листьями, которых летом нападало вволю. Пахло талой землей. Сверху, с чистого, словно вымытого, неба, светили звезды. Туманились, если долго на них смотреть. Во всем была весна, великая весна победы. И хотя было тяжело, вместе с тем было и очень радостно, счастливо.

Настя готовила еду. Помогала кормить малышей. Ночью заботливо укутывала их, чтобы не простудились. Бегала доставать хлеб. Приносила воду в ведре. Делала то, что должна была делать, оставшись с ними.

Старик вел себя иначе. Он явно был недоволен Настей и почти не отходил от своих питомцев. Всем своим поведением он как бы подчеркивал, что он здесь главный надо всем. Даже сердито ворчал, когда Настя слишком суетилась. Бледное, обросшее его лицо словно каменело, в глазах светилось нечеловеческое упорство. Достал однажды гороху, молча жевал горошину, а в глазах свинец: такой горох не посеешь. Ночью снимал у костра кирзовые, подаренные неизвестным старшиной сапоги, грел ноги и старательно сушил онучи. Все время возился около своей телеги, лошади, коровы. При взгляде на него чувствовалось: этот человек в обиду себя не даст и это для него важнее самой жизни.

Часто летели на запад самолеты. Свои. Вражеских совсем не видно было. И это наполняло гордостью, радостью.

Осторожно проезжали возле проволочных заграждений: боялись мин. Говорят, их оставлено здесь немало. Старик все погонял лошадь, малыши смотрели на него, как на своего спасителя, на свою надежду. Настя, будто ревнуя, нервничала, а весна катилась вперед вместе с ручьями, с ясным небом, в радостном, многоцветном сиянии весеннего солнца. Пар вздымался от земли, от редких, вспаханных в прошлом году партизанами делянок. Старик возле таких участков останавливался, пропуская лошадь вперед, изучал пальцами землю, вздыхал. Завидовал: повезло же кому-то!

Будто сам себе сказал:

— Не дождалась невестка освобождения...

А бледное, обросшее лицо по-прежнему казалось окаменелым и глаза оставались свинцовыми.

Это был день самого разгара весны. Жаворонки пели над прошлогодним быльем и особенно над деревнями. Почки на вербах возле ручьев начали вдруг выпускать в нагретый воздух свой гусиный пух. Березки чуть заметно зазеленели. Повсюду слышался весенний плач чибисов. От земли шел пар, особенно на старых покинутых усадьбах, возле запущенных, осиротелых садов с буйно разросшимся вишенником, с обязательным камнем, поддерживавшим когда-то угол строения. К вечеру как-то сразу подсохла дорога, конь пошел бодрей, корова вдруг замычала, малыши оживились, а старик, поглядывая на запад, который весь пылал, на сверкавшие в небе чудесные золотые дворцы, вдруг уверенно сказал:

— Утром будем дома!

Он решил не останавливаться ночью на отдых.

Где-то на западе в этот чудесный день и в этот не менее прекрасный вечер умирали в жестоких боях люди. Еще умирали чьи-то отцы, мужья и братья. Настя все сильнее и сильнее ощущала тяжесть этого несчастья. И хотя не забрала у Насти война ее суженого, она чувствовала себя, пожалуй, хуже, чем вдова, которой все же выпала в жизни какая-то доля счастья. А она теперь уже и не молодая, а вместе с тем и не старая, и неизвестно, как теперь себя считать — то ли девушкой, по-прежнему, то ли женщиной...

— Цок-цок!

Это соловей пробует свой голос. Быть может, впервые за эту весну.

Настя подошла к возу, начала укутывать ребятишек, которые не спали и шепотом говорили о чем-то своем, детском. Снова вспомнила, как осталась одна, когда все уже двинулись в путь, и снова почувствовала радость: ради них осталась! Пригляделась к худым чумазым личикам и быстренько отошла в сторону. Вдруг подступили слезы. Голова кружилась, в ушах шумело.

А старик ничего не сказал ей, хотя и слышал, как она плакала. Он подгонял лошадку и торопливо шагал, шагал, забегая то с одной стороны воза, то с другой.

Старик Якуб Соколовский не застал ни своего двора, ни хаты, ни хлевов — на их месте было пепелище. Остался только кирпичный погреб. На один день Якуб разместил внуков в хате Пяюновых (поселиться в совсем целехонькой хате Настиных родителей он наотрез отказался) и, вооружившись топором, ломом и лопатой, двинулся на свою былую усадьбу. За этот день он как следует вычистил погреб, проделал в нем еще одно окошечко и вставил закоптелое стекло, найденное на пожарище. Когда в погребе стало светло, смастерил из обгорелых досок стол, лавку и широкие нары.

Погреб, вросший наполовину в землю, был широкий, просторный, длинный. К вечеру старик приволок чугунную печку-«буржуйку», поставил ее посередине погреба и вывел трубу через отверстие в потолке. Уже стало смеркаться, а он все хлопотал. Рубил головешки и щепки и все это бросал через отворенную дверку в огонь. Повалил невыносимый густой дым. Он шел через дверь, через окна. Старик упрямо сидел, пригибаясь к полу погреба. Из его глаз по грязному лицу текли слезы, узловатые пальцы рук вздрагивали, хватались за щепки.