Загремели артиллерийские залпы. Майор Плещевеня нервно кусал губы; боевая, очень рискованная и ответственная операция с самого начала складывалась неудачно, и все из-за какого-то, даже не очень сильного всплеска воды.

Стояла теплая весенняя ночь, такая же, как и все другие ночи на фронте. Но для Плещевени она была особенная: батальон первый должен был форсировать реку, выбить врага с западного берега и закрепиться на нем.

Батальон — так значилось в штабах полка и дивизии. На самом деле это были его остатки — не более полусотни бойцов. Добрая половина солдат была из пополнения, с остальными Плещевеня прошел трудный боевой путь от Курской дуги. Комсорг Забилла прислан в батальон насколько дней назад и впервые участвовал в серьезном деле.

Наконец пулемет умолк. Однако Плещевеня не подавал голоса, и бойцы не поднимались. На том берегу опять запрыгал синий огонек и снова затахало. Послышались выстрелы, и еще раз засветились ракеты.

Река молчаливо несла свои воды. Она в этом месте была неширокая, всего каких-нибудь сто пятьдесят метров. Плещевеня знал, что километрах в двух отсюда на берегу остались трупы наших бойцов, пытавшихся днем с ходу взять водную преграду. Это произошло сутки назад, и за это время гитлеровцы, несомненно, хорошо укрепились, подтянули резервы. Трудными стали теперь эти сто пятьдесят метров!

А позади, когда затихли выстрелы, Плещевеня уловил знакомый гомон ночных птиц на плавнях.

Кому и что делать после переправы, было давно распределено, но теперь тот берег казался майору недостижимым. Он испугался этого своего настроения, но берег, с которого только что строчил пулемет и взлетали в небо ракеты, теперь вызывал в душе чувство неоправданного самопожертвования. Плещевеня сжал кулаки, и глаза его в темноте вспыхнули упрямыми огоньками; он боролся с собой, со своею слабостью, которая начинала закрадываться в душу. Он делал все, чтобы вернуть недавнюю уверенность, потому что от нее зависела победа.

И чем больше вот так, замерев, лежал в тростниках и на бревнах плота его батальон, тем спокойнее становился и сам Плещевеня.

Над рекой установилась тишина. Бойцы лежали уже больше часа. И вдруг справа, далеко за изгибом реки, поднялась бешеная пальба и покатились глухие крики. Это бойцы второго батальона, поддерживая Плещевеню, вызывали огонь на себя.

Майор только качал головой, приглядывался и прислушивался. За несколько километров отсюда над рекой загорались и гасли ракеты и трассиры то и дело прорезали тьму. Тут же по-прежнему стояла тишина.

Майор положил перед собой автомат и приказал отталкиваться от берега. Никто не поднялся на плоту. Даже те, кто держал в руках длинные шесты, работали ими сидя. Плот медленно повернулся, вышел на чистую воду. Еще несколько метров, и вот уже впереди только река. Не более ста пятидесяти метров! Майор подсчитал, что примерно через четыре минуты немцы выпускают по ракете. Плот тронулся как раз тогда, когда в небе погасла последняя ракета. Пока он выходил из заводи, прошла минута. Теперь за какие-нибудь три минуты надо было проплыть целых сто пятьдесят метров. А что будет, если враги осветят реку раньше? И Плещевеня шепотом поторапливал:

— Быстрее, быстрее!

Этого и говорить не надо было. Бойцы с шестами работали ловко и быстро. Плот уже вынесло на середину реки, вот впереди зачернел лозняк, а за ним и взгорье. Плещевеня возбужденно вглядывался в заросли, приближавшиеся с каждой секундой. Близко булькало течение, шевелилась спина солдата, напряженно работавшего шестом.

Плот с шумом врезался в лозовые кусты без единого выстрела, без крика — при полной тишине.

— За мной! — прошептал майор, но так, чтобы все слышали, и прыгнул, как ему показалось, на землю, а на самом деле в воду.

Вспыхнула ракета, и противоположный берег, река, плот и весь его батальон стали видны как на ладони. Кто-то испуганно крикнул впереди по-немецки, какое-то мгновение Плещевеня слышал торопливый бег, который все отдалялся, и вслед за этим крики, выстрелы и взрывы гранат потрясли воздух.

Берег был обрывистый, в ямах — совсем не такой, каким он казался в бинокль, и Плещевеня, а вслед за ним и бойцы чутьем находили узкие тропки к немецким окопам. Впереди в свете ракет и взрывов то и дело мелькала долговязая, сухощавая, сутуловатая фигура, которая казалась майору хорошо знакомой, но майор, утомленный бессонными ночами, никак не мог узнать, кто это. И они оба, словно завороженные, бежали к тому месту, где в темноте торопливо и часто вспыхивали синие огни пулемета. Майор понял, что не один он нацелился на этот пулемет, а и вот этот хоть чем-то и очень близкий, но неуловимый для памяти человек. Автомат в его руках, как и автомат Плещевени, вспыхивал то справа, то слева. Наконец боец задержался, быстро взмахнул рукой и так же быстро упал ниц, а вслед за ним, догадавшись, упал и Плещевеня. Раздался взрыв, просвистели осколки, впереди что-то глухо обвалилось, и пулемет умолк.

Потом они вместе вскочили в окоп и побежали один вправо, а второй влево по окопу, и тут Плещевеня понял, что его напарником, этим близким и очень дорогим человеком, был комсорг Забилла. Невольно вспомнилось, как стоял он под пулями в реке с беспомощно вытянутыми руками и как его лицо все более бледнело, а потом как ловко выбрал он момент и взобрался на плот.

Впереди бежали, и было слышно, как падали фашисты. После третьей траншеи Плещевеня выпустил ракету и увидел перед собой лощину, по которой, спотыкаясь, бежали отступающие. Дальше идти было нельзя. На этом взгорье надо было остановиться и ждать подкрепления. Выстрелы утихали.

Тогда Плещевеня пустил еще две зеленые ракеты, что означало: батальон успешно выполнил задание. После этого он торопливо начал обходить траншеи, узнавая в темноте бойцов, расставляя их на случай контратаки.

Он знал, что вслед за ним должен переправиться батальон с артиллерией и что на берегу для этого все было подготовлено. Однако батальон почему-то не переправлялся. Вдруг над головами загудели самолеты, повисли на парашютах ракеты, и все закружилось в тяжелых взрывах, визге и стонах.

Начиналось утро. Багровело небо на востоке, рассеивались сумерки, оголяя опаленный и взрытый воронками высокий приречный берег. На том месте, откуда ночью бил вражеский пулемет, торчала станина и блестели перепутанные пулеметные ленты. Траншеи были завалены трупами. Плещевеня пересчитал бойцов и помрачнел: их осталось двадцать четыре. С двадцать пятым, старшиной, он столкнулся в углу траншеи; тот сидел, держа между коленями автомат, и перевязывал окровавленный палец на левой руке.

— Ты? — только и сказал Плещевеня, внимательно присматриваясь к побелевшему лицу.

— Я, — ответил Забилла.

— Тяжело будет, — сказал Плещевеня. — До вечера нашим не перебраться, авиация не даст. А до вечера они попробуют выбить нас.

Майор помолчал, а потом неожиданно для самого себя спросил:

— Женат?

— Нет еще, — ответил Забилла.

— А мать есть?

— А как же? Да это не так важно. — Помедлил, затянул узел на пальце и в свою очередь спросил: — А у вас, товарищ майор, есть мать?

— У меня? — хмыкнул майор. — У меня сын старший такой, как ты, — и, спохватившись, сказал уже совсем другим голосом: — Сейчас же обойди бойцов, узнай, сколько осталось гранат и патронов. Без команды, скажи, чтоб не стреляли. — И уже совсем по-стариковски пожаловался кому-то: — Ох и денек! Ох, будет же денек! Да, скажи еще, — крикнул он вслед, — чтоб боеприпасы от убитых забрали и чтоб НЗ берегли! Там, возле разбитого пулемета, есть орудийная гильза. Пусть сейчас же, пока не поздно, принесут в ней воды и поставят в землянке, что возле первой траншеи, — туда раненых будем сносить. Слышишь?

— Есть! Будет сделано! — ответил Забилла.

Плещевеня скинул заплечный мешок, отрезал от буханки ломоть хлеба, финкой открыл консервную банку, начал есть. Он ненавидел себя за чрезмерный аппетит в минуты наибольшей опасности, хорошо знал, что в штабе полка и в штабе дивизии многие знакомые и незнакомые из-за этого посмеиваются над ним. Про его аппетит ходят анекдоты. Он знал это и все равно не мог сдержать себя.