Майор был на фронте с первого дня войны, трижды ранен, не раз смотрел смерти в глаза и уже свыкся с этим. О смерти он даже перестал думать, а вот чрезмерный аппетит все время мучил его. Ему даже казалось, что только поэтому его хотели перевести в интендантскую часть, но он наотрез отказался.

Плещевеня уже сжился с передовой и давно начал считать пятый километр от своей спины далеким тылом.

Однако вид позиции, которую теперь занимал батальон, не мог не поразить его. Все взгорье с тремя траншеями, в которых сидели его двадцать пять бойцов, было голое и черное, как головешка. Там, где должна была быть трава, курился дымок. Пахло обгоревшей землей. Справа, через лощину, было еще одно взгорье — там сидели фашисты. Слева, за кустарниками, на возвышенности — тоже они. А позади река.

В кителе с погонами майора, с сумкой через плечо, наполненной гранатами и патронами, с пистолетом «ТТ», заткнутым за ремень, в седой щетине, с загрязненным лицом, бледным от бессонницы и переживаний, он сидел, стыдливо ковырял ножом консервы и быстро жевал.

Мозг его, однако, работал напряженно. Майор видел и то, что немцы еще не опомнились после налета и постреливают изредка и в беспорядке, и то, что принесли уже гильзу с водой и Забилла спешит к его траншее.

— Патронов не считали, но их на день хватит, а гранат пятьдесят да пять немецких, — доложил Забилла.

— А теперь беги собери все индивидуальные пакеты, сложи в сумку и оставь ее в землянке. Передай, если кого ранит, пусть туда и ползет.

Забилла сорвался с места, но через несколько шагов остановился и, повернувшись, сказал:

— Там еще две противотанковые мины хлопцы нашли. И запалы к ним тоже.

Это сообщение заставило майора сунуть банку консервов в вещевой мешок и подняться. Он еще раз окинул глазами местность. Все больше светало, и все ярче проступали кустарники из сумерек в конце того поля, по которому отходили отступающие.

— Мины и запалы сейчас же несите ко мне. Тем, что приносили воду, передай: не медля пусть бегут к реке. Там, в лозняках, где причаливал плот, лежит жердь. Я о нее споткнулся, когда на берег выбирался. Ничего, длинная. Пусть принесут ее сюда. Да скорей, скорей, пока совсем не рассвело. Скорей, слышишь?

— Есть! — козырнул комсорг, а Плещевеня, повернувшись на запад, начал внимательно рассматривать поле.

Взгорье, как и все высотки у реки, было песчаное. Видны были глубокие следы врагов, удиравших отсюда. Метров триста ниже взгорья земля дернистая, там густо росла трава и кое-где виднелись кочки. Две тяжелые мины — металлические тарелки — майор рассматривал с видом знатока и недовольно качал головой:

— Если бы их три! Третьей не было?

— Не было, — ответили бойцы.

— А может быть, она была, да взорвалась, когда бомбили? — поинтересовался Плещевеня.

— Нет, мины мы нашли до бомбежки.

— Хм... — хмыкнул Плещевеня. — Молодцы немцы!..

После этой похвалы и адрес врага он покрутил запалы, и бойцы подошли к Плещевене поближе.

— Запалы хорошие, — сказал майор.

— Ту жердь унесло водой, — доложили в это время ему, — плот тоже снесло. Мы принесли три шеста.

— Хорошо, — сказал Плещевеня. — Свяжите их в один, да так крепко, чтобы получился длинный шест. Забилла, останешься тут за меня. А ты, — и он ткнул пальцем в знакомого бойца, — поползешь со мной. Будем ползти, как тогда, параллельно — я справа, ты слева, а между нами этот шест. Мины сильно не присыпать. Концы шеста положить на запалы и укрепить колышками.

Принесли связанный шест. Плещевеня потрогал его, проверил и сказал:

— Там мой вещевой мешок в траншее. Отнесите его в землянку.

Они поползли, каждый с миной под мышкой, параллельно один другому, как того требовал майор.

Вдруг началась перестрелка, провизжала, как подбитая собака, первая мина и плюхнулась где-то в приречных лозняках. По взгорью Плещевени — как значился в штабах теперь этот клочок земли — стреляли все еще будто нехотя: противник, видно, еще не знал ни силы, ни границ плацдарма. Поэтому трассиры иногда шли значительно ближе траншей, как раз над тем местом, куда поползли Плещевеня и боец.

Золотое время на фронте — ночь. Только днем по-настоящему познаются все изменения, что произошли в сумерках. Плещевеня это хорошо знал, потому и спешил.

В траншеях насторожились. Забилла поглядывал то вперед, то вверх, где кружил корректировщик. Ни майор, ни боец не возвращались. Совсем рассвело, и стала видна жердь, проложенная от мины к мине и слегка присыпанная песком. Время начало течь непривычно медленно, хотя день по-прежнему приближался со стремительной быстротой. Забилле захотелось крикнуть майору, чтобы он не медлил и быстрее возвращался, и он крикнул, но голос его потонул в общем треске и грохоте стрельбы, которая ни на миг не утихала. Как комсорг, он обвинял майора, рисковавшего своей жизнью, но понимал, что, кроме него да того бойца, никто так хорошо не поставит противотанковые мины. Он чувствовал тревогу за этого человека, ставшего для него родным, тем, что на фронте называют «батькой», и Забилла, не выдержав, крикнул еще раз.

Они не возвращались. И бойцы тоже начинали беспокоиться.

Наконец, бледные, с головы до ног в почерневшем песке, они свалились в траншею. Плещевеня отдал приказ:

— На место наблюдателя за рекой поставить вот его, — и ткнул пальцем в своего напарника. — Ну, теперь черта с два возьмут нас! До вечера продержимся. — И уже сухо и строго: — Без команды не стрелять, патроны и гранаты беречь. И не высовываться без приказа: на то у нас наблюдатели.

Сказал и пополз к землянке. Там припал к гильзе и долго пил еле заметными глотками, скорее мочил губы и язык.

Майор сел, намереваясь подремать, но не мог. Он еще раз обошел траншеи, еще раз все проверил и, поняв, что не сможет уснуть или даже отдохнуть хотя бы несколько коротких минут, пристроился возле наблюдателя. Вытащил из кармана кусок хлеба и начал жевать.

Прожужжали мины и ахнули где-то между третьей и второй траншеями.

— Ага, разобрались, — сказал майор, падая на дно.

И будто в доказательство этих слов взгорье Плещевени потонуло в дыму и пыли. Двоих тяжелораненых протащили в землянку. Недавний наблюдатель лежал мертвый.

— Заберите у них патроны! Патроны и гранаты! — кричал Плещевеня бойцам, которые тащили раненых.

Когда налет кончился, Плещевеня оглянулся и застыл в удивлении. Солнце, которое к тому времени поднялось над землей, было темным. По полю из кустарников бежали в эту сторону гитлеровцы. Плещевеня помрачнел. Он ждал, что в первую атаку они пошлют танки.

— Наблюдателям остаться на месте, всем остальным в первую траншею! И запомните: без моего приказа не стрелять.

Плещевеня пристроился в траншее, наблюдая за неприятелем через узкую канавку, сделанную в бруствере. Враги подходили все ближе и ближе. Ползли группами и по одному. Поблескивали каски, ножи на винтовках. А он сидел, собрав всю свою волю, и только скулы вздрагивали на бледных щеках. Над траншеями непрерывно свистели пули. О себе он уже давно не думал, он как будто не существовал. Но в этом условном существовании скрывалась правда бесконечности мира и жизни, которую он еще неясно, но начинал чувствовать.

Рядом с ним молчаливо, как завороженные, сидели двадцать два бойца, поглядывая, как немцы беспрепятственно подползают к траншеям. Передние цепи уже приблизились к шестам. Майор шевельнулся, потом торжественно, скупо усмехнулся и упал на дно траншеи. Воздух потряс взрыв невероятной силы. Это взорвались мины. Сразу обе. И одновременно со взрывом в уши ударили нечеловеческий крик и стоны.

— Огонь! — закричал Плещевеня, выскочил из траншеи, однако помедлил немного, а затем побежал вперед, все время стреляя из автомата.

И снова увидел вблизи себя Забиллу с перевязанным пальцем на левой руке.

Позже, в землянке, маленькими глотками Плещевеня тянул из гильзы воду, потом осматривал раненых. Левая рука хоть и сгибалась, но невыносимо болела: пуля, не задев кость, прошлась по кисти.