— Вот и хорошо, идите и благодарите пана. Женитесь, венчайтесь — пан разрешил вам.

— Так мне теперь можно и не идти в лес? — спросил, как во сне, Макар.

— Можно и не идти, — милостиво разрешил эконом. — Передашь старосте, что будешь теперь жить в деревне вместе со всеми и что с согласия пана женишься на Катерине Наволоковой. А червонец бери — это от меня на свадьбу.

Упырь узнал обо всем поздно вечером, когда какой-то посторонний человек пригнал к нему в лес коня с пустой телегой. Поняв, что произошло, он побледнел и без сил опустился на землю. Из его единственного глаза побежали слезы.

— Сам пан загадал так? — прошептал он посиневшими губами.

— Сам.

— Вот оно что, конечно, — сказал Упырь. — Мг-гм!

Однако оговаривать помещика не решился и долго сидел, молча кусая губы. Потом, когда лошадь наконец была выпряжена и принесший недобрую весть собрался уходить, неожиданно схватился за грудь словно подкошенный.

— Венчались? — спросил упавшим голосом.

— Кто? — не понял тот.

— Макарка с этой Катериной? Венчались, спрашиваю?

— В воскресенье будут.

— Ага, значит, незаконно, — взвизгнул Упырь и скривил в усмешке губы. — Не по священному писанию!

Он чуть ли не бегом потрусил в избу, извлек из сундука небольшой, но увесистый мешочек, сунул его за пазуху, выбежал во двор, вскочил на неоседланного коня и помчался в имение.

В гостиную он ввалился, даже не спрашивая разрешения. И когда помещик увидел его перекошенное от горя лицо, по которому катились слезы, пустую глазницу вместо левого глаза, когда услышал его горестный рассказ о том, как он, не жалея жизни, спасал господский лес, а теперь, в благодарность за это, у него отнимают единственного сына, — ему стало совестно, и про себя он рассердился на эконома.

— Но ведь женить сына надо, а ты его не женишь, — не хотел, однако, сдаваться Друцкий.

— Да как же не женю, мг-гм?! — воскликнул Упырь. — Женю, ясновельможный пане. Законно. На дочке старосты женю, ясновельможный пане, только дайте ваше согласие. Они ведь с Катериной в воскресенье собираются венчаться, к чертовой их матери!.. Только дайте согласие, а против воли отца он пойти не посмеет. Мы со старостой все сделаем как надо, — и с этими словами Упырь прополз на коленях к столу, тряхнул мешочком, и на столешницу посыпались золотые. — Тут их двадцать, ясновельможный пане. От верного слуги. Все мозолями добыл и не жалею. Помогите в моем несчастье, ясновельможный пане.

Друцкий хотел было что-то ответить, но проглотил готовые сорваться слова. Молча посмотрел на золотые, потер руки. Что ж, на эти золотые можно еще одну семью купить.

— Хорошо, — сказал после минутного молчания. — Подожди во дворе, сейчас бумагу заготовлю, чтобы все было по закону. Если сын не захочет сам идти, можешь взять его силой...

Привезли Макара в лес на другое утро, под охраной понятых, хотя он и не собирался убегать. Он сидел в телеге, уставившись налитыми свинцом глазами неведомо куда. Упырь не стал на него бросаться, как это можно было предположить, он лишь побледнел, криво усмехнулся и сказал, растягивая слова:

— Вот, милсударь, и прогулялись. Вот и снова дома.

— Отец, — печальным голосом сказал Макар, — что же это вы делаете? Живым меня в могилу гоните.

В доме старосты собирали приданое, готовились к свадьбе. Молодая была некрасивой, подслеповатой девушкой, и староста был даже рад, что выдает ее наконец замуж.

А Макар стал ко всему безразличен. Непонятная тоска все больше подступала к нему. И однажды, когда отец особенно привязался со своими упреками, он не выдержал, повернулся к нему лицом и сплюнул на дорогу. От отчаяния, от немыслимой тоски. Упырь лишь руками развел.

— Плохи твои дела, милсударь, — прохрипел он. — Раз уж кровью плюешь, добра от тебя не жди. Как дальше жить думаешь? Не иначе земелька сырая приютит тебя теперь... Вот, значит, как сдал!..

Макар хирел, его угнетали тоска, отчаяние, солоноватый привкус во рту. На отца он уже вовсе не обращал внимания, словно того не существовало. Было одно: сознание непоправимого несчастья, которое случилось так неожиданно и в мгновенье разметало все его мечты.

Теперь его уже никуда не влекло, ничто не радовало. Возбуждение, вспыхнувшее было в нем после встречи с Катериной Наволоковой, надежда и радость, которые он тогда испытал, с каждым днем забывались, и со временем он даже перестал верить тому, что все это было с ним. Упырь ворчал, ворчал, становился все злей и въедливей. А Макар таял, таял со дня на день. И даже когда он умер, Упырь не нашел для него доброго слова...

Много лет миновало с той поры — всякое бывало при крепостном праве. Многое изменилось и в этих местах. Даже леса, в котором жил Упырь, давно уже нет. Среди старых пней и щербатых пригорков растет новый лес. В густых зарослях не узнать былое подворье Упыря. Лишь трава, конский щавель да полынь — куда ни кинь взгляд. Вечерами слышишь со стороны поля стон перепелки, мерный рокот машины — милая сердцу, пленительная песня новой жизни.

Как тяжкое воспоминание о минувшем сохранилось среди людей это предание — горестный вздох по чужому, непоправимому горю, по страшной судьбе человеческой. Да порой, правда редко, такой же вот упырь...

Многие называли эту семью Побирахами. Жила семья в небольшой избушке, как раз посередине деревни, недалеко от ручья, густо поросшего ольшаником. Сам хозяин Рыгор Жилудович непрерывно болел и умер незадолго до последней войны, оставив сиротой дочь Ганну и жену Адарку. Больше в семье никого не было. Адарка не ахти какая была работница, ее иной раз бригадир чуть ли не силой выпроваживал в поле. Ганна же была подросток, и потому каждый кусок хлеба в семье был на учете, а какое-нибудь старое фабричное платье считалось ценным приобретением. Таким же приобретением были и сильно поношенные туфли-лодочки, купленные на базаре за четверть прежней цены, и катушка фабричных ниток, и даже обычная булавка. Кружка и ведро были деревянные, сделанные из липы, в углу постоянно торчали прялка, мотовило, на окне лежало веретено, — Адарка всегда сеяла в огороде лен. Если надо было что-нибудь сварить или напечь, то начиналась беготня по соседям. На такое дело посылалась Ганна.

— Теточка, — обычно просила она, — не дадите ли вы нам своей сковородки?

Или:

— Теточка, нельзя ли одолжить у вас чугунка?

— Побирахи забегали, — говорили в такие дни соседи.

Праздники Жилудовичи справляли редко. Если же и случалось справлять, то сколько было после этого разговоров!

Как-то однажды заехал к ним дальний родственник — довольно важный городской человек, хорошо одетый, на новеньком блестящем велосипеде. Адарка очень долго после этого измеряла время этим посетителем.

— А, помню, говорила она собеседнице, — это было за месяц, а может и больше до того, как приезжал к нам Евген из города.

Или:

— Ну как же, помню! Как раз после этого через три недели и Евген из города к нам приезжал.

То была не похвальба, а искреннее желание показать, что она не хуже других.

Душисты, прелестны августовские вечера! Далеко, на том берегу ручья, за ольхами, уже скрылось солнце, и пламенеет весь небосклон. С полей ветер приносит запах созревших хлебов и сильно накаленной за день земли. В валках, в снопах, на межах среди холмиков увядшей сурепки, в огородах, даже во дворе, где-нибудь под воротами, на все лады звенят кузнечики. Нет-нет да и потянет близкой осенью, — уже давно миновала сенокосная пора, и теперь не квакают, как недавно, лягушки в ручьях и на плавнях и не крякают дикие утки. И лишь назойливые кузнечики поют свои, похоже, прощальные песни.

И звезды покрупнели. Иная фонарем кажется, плавится, мерцает. Небольшой дворик, огороженный забором, выглядит удивительно уютным и дорогим. От невысокой груши с шепотливой листвой веет чем-то необыкновенно родным.