В бубны забили, в свирели засвистали — пошла потеха! Тут и свадьбу сыграли. А царь в том царстве-государстве, нужно сказать, очень поспать любил. Как заснет, так хоть ты дворец в щепки разнеси — ничего не слышит. Повеселились на свадьбе как положено — и в постель. К утру отоспался царь, проснулся, зевнул, тянется рукой жену обнять, а ему в самое ухо — хрю-хрю! — пятак с двумя дырками. Глянул царь: батюшки-матушки! — вместо царицы свинья подле него лежит, лычом в его царскую щеку уткнулась и похрюкивает от удовольствия. Закричал царь со страху не своим голосом. Вбежали слуги — и тоже в крик. Потом все же очухались, перекрестили свинью на всякий случай, бросились к постели и диву даются: и передние и задние ноги у свиньи шелковыми лентами связаны, а на шелковых лентах лежит письмо. Распечатали и глазам не верят! Написано рукой самого главного боярина того, что дал царю совет жениться. «Читайте!» — приказал царь, Так и так, — писалось в письме, — пока ты, твоя царская светлость, спал, мы сговорились с молодой и вдвоем удрали из дворца. А тебе, чтоб не скучно было одному в постели, подсунули свинью. Спи с нею, царь басурманский! И не ищи нас ни в городе, ни в поле, ни в лесу, потому что убежали мы от тебя в другое царство-государство, куда тебе дороги закрыты. И не ищи своей царской казны — мы ее с собой захватили!»

— И много там было? — не выдержал Иов.

— Много, — ответил новый. — Два сундука кованых и двадцать мешков полнехоньких чистого золота... Кинулись царские слуги в подвал — верно, нет казны. И главного боярина нет! И молодой царицы! И жить не на что. И люди поразбегались кто куда — не с кого налогов брать. Звери лесные так осмелели, что стали по улицам ходить, песни петь, на гармошках играть, мед-пиво пить. Помещики со страху улепетнули в дальние земли. Видит царь — дрянь дело. И без того мочи, нет, а тут еще живот подвело. Делать нечего — пошел басурманский царь да и утопился. Вот как обернулась для него женитьба!

Смолокуры заходились от хохота. Ничего себе новичок, не то что Томаш. Теперь хоть сказок вдоволь наслушаются. Иов тоже сиял. Правда, было страшновато: как можно говорить такое про царя? Хоть и про басурманского, а все же про царя! Однако это как раз и разжигало любопытство.

А в смолокурне Иов и вовсе рот разинул от изумления. Новый окинул взглядом котлы, черные стены строения и сказал:

— Ну и работка! От дыма дыхнуть нечем. Вот бы его, хозяина нашего Алексея Григорьевича Монтуха или Ментуза — как там его? — сюда, да покоптить недельку! Узнал бы, почем фунт лиха и каково это копейки получать за такую работу!

Иов вдруг почувствовал, что ему стало совсем скверно, — и дома ведь не побывал, и в баньке не помылся. Болели руки, ныла спина, слипались глаза. Эх, если б и верно хозяину такое, Монтуху! Пусть бы почесался! Пусть бы покрутился тут за гривенник в день! А новичок — разговорчивый парень! — не унимался:

— Мы бы на него, Иов, так, как он есть, в том его шикарном костюме, большую вязанку головешек взвалили. Вези! Пан пристав, конечно, прибежал бы на выручку: уж больно часто они вместе выпивают. Мы бы такую же вязанку и пану приставу, на его белюсенький пиджачок.

— Хо! — не смолчал Иов.

— Погоди, погоди, еще не все, — продолжал Георгий Тыяновский. — А жена? А где же Монтушиха? Тьфу, черт, и не выговоришь! И как это мы, Иов, про его жену забыли? Она ведь обязательно примчится выручать своего Монтуха. Давай, милости просим! Значит, и еще вязанку головешек — на толстую, как две бочки одна на другой, Монтушиху. Они это прут, стараются, а мы с тобой сидим, плюем да посмеиваемся. Нет, это здорово: за какой-то гривенник такая комедия! А, Иов?

Иов усмехался, пытаясь представить себе, как хозяин с хозяйкой, да еще в придачу и полицейский тащат вязанки головешек. Забавная картина!..

Новичок пришелся Иову по душе. Он охотно слушал все, что тот рассказывал. Не нравились ему только сказки про богатого мужика. То богатый мужик прилип к котлу с деньгами, то ограбил сироту, то они вместе с попадьей чужую просвирню съели. Тут уж и вовсе хоть уши затыкай. А между тем, если отца вспомнить, так и правда... Смолокуры хохочут, а Иов делает вид, будто к нему это не имеет ни малейшего отношения. А сам думает, думает...

Сказки да побасенки — все это так и сыпалось, словно горох из мешка, даже во время трудной, напряженной работы. Иов только удивлялся, как новичок не устает говорить и работать наравне со всеми. Он, казалось, мог рассказывать и год и два, как заведенный...

Изо дня в день трудился Иов, слушал рассказы новичка, молчал, смеялся, тряся в восторге головой. За работой да этими рассказами отступило далеко-далеко ночное происшествие у гумна. Даже пересуды приятелей-смолокуров о том, что где-то у кого-то пропала от порчи лошадь или корова лишилась молока, не вызывали в нем неприятных воспоминаний. Кошачье мяуканье по ночам во ржи и то забылось. Только леший время от времени напоминал о себе. Среди ночи мелькнет тенью у окна, прогремят шаги — и уже вдалеке рассмеется, довольный, что нагнал страху.

Односельчанка Лиза Маханькова шла вечером через лес и встретила двух волков. Недолго думая, она забралась на дерево, а волки сели у ствола, лязгают зубами. Всю ночь лязгали. Утром, когда рассвело, глянула — а их уже четыре. Сидит, дрожит. Тем временем идет незнакомая женщина, спрашивает: «Что это ты, милая, сидишь там?» Лиза огляделась, спохватилась: чего, в самом деле, она сидит? Волков и в помине нет. Те два покрутились тут с вечера да и подались прочь, а ей казалось, что они всю ночь стерегли ее...

Какая-то жалость стала нападать на Иова. Ему жаль было Лизу, которая сидела всю ночь на дереве и дрожала, слушая, как волки внизу лязгают зубами. Еще больше жалел он Авдулю, хотя оставалось в ней и много загадочного. Колдунья — и все равно жалел. Несколько раз хотел спросить у Георгия, как она могла улететь от него по воздуху, но смолчал, удержался. Расскажут кому-нибудь смолокуры — и как пить дать прогонят вдову из деревни. Нет уж, лучше помолчать...

В субботу после обеда, когда ушли подводы с бочками смолы, стали собираться домой. Взяли пустые котомки. Подперли кольями двери смолокурни и ночлежной. Усталые, замешкались перед дорогой — в смоле с головы до ног и крепко прокопченные.

— Я здесь останусь, — заявил вдруг новый смолокур Георгий. — До города неблизкий свет. Пока туда да назад, так и работать не захочется.

— Не валяй дурака! — сказал Мефодя. — У меня побудешь!

— Нет, у меня, — возразил кто-то.

Смолокуры наперебой приглашали к себе новичка, так что Иов даже позавидовал: он-то не смел этого сделать...

Шел Иов домой в приподнятом настроении. Как-никак, а нес сразу две получки, и то, что неделю сумел продержаться на грибах да ягодах, ничего не брал из дому, — тоже в счет. Отец похвалит, мать тоже. Он знал это и чувствовал себя героем. Можно сказать наверняка, что отец не станет браниться и не возьмется за вожжи, даже если будет пьян. Еще год — и у них будет новый коровник. А там, глядишь, отец и надумает его женить. Вот тогда-то Иов сам станет хозяином. Тесть, конечно, тоже даст что полагается.

Дома Иов отдал матери, кроме всего прочего, отменный смоляк на растопку — тащил из самой смолокурни, попарился в бане, оделся во все чистое и вышел в сад — полюбоваться природой, подышать. На душе было беспокойно. Так и тянуло к гумну, на то место, где он встретился с Авдулей.

Пошел по стежке. Миновал конопляник. Дошел до гумна. Вот здесь, у дальнего угла, сидела Авдуля и плакала. А он, бестолковый, хоть бы прощения попросил. Да как попросишь у такой, если она по воздуху летает? Подошел Иов к конопле, наклонился, стал вглядываться. И вдруг закусил губу: на земле неясно вырисовывались следы босых ног. Прошелся взад-вперед и снова остановился. Кое-где видны были только ямки от пальцев — ходили на цыпочках. «Погоди же, смолокурня чертова! Я тебе еще отомщу! Будешь знать, как драться!» — вспомнились ему слова Авдули.