— От Дроздова? — переспросил он. — Ну, как он живет, как справляется? — И, не читая записки, а лишь держа ее в руках, начал подробно расспрашивать про житье-бытье своего друга.

К большому сожалению, Митька плохо знал Рыгорову жизнь и все время выкручивался на том, что сам он, Митька, редко и недолго бывает в колхозе, а Рыгор Дроздов ведь приезжий, зоотехник.

— Жаль, жаль, — крутил головой Липняк. — Хоть бы расспросил как-нибудь, — и он укоризненно взглянул на Митьку.

— А вы напишите ему, — посоветовал Митька. — Он просил.

— Напишу, напишу, — сказал Липняк. — Выберу только время. Ну, а что же он пишет? — и с этими словами Липняк поднес к глазам бумажку.

Митька беспокойно начал вертеться на стуле, припоминая все то, что он надумал за дорогу высказать этому человеку.

А Липняк, прочитав записку, начал просматривать ее еще раз, наконец сказал: «Так», отодвинул записку в сторону, забарабанил пальцами по столу и уставился на Митьку беспокойными сероватыми глазами.

— Ты плавал на двадцать седьмом? — спросил он.

— На двадцать седьмом, — проглотив слюну, ответил Митька.

— Хотя и дорос ты до механика, а тем временем испортился, плохо плавал. Знаю, не рассказывай — знакомился. И не разговаривал бы с тобой, если бы не это, — и он ткнул пальцем в листок бумаги.

Митька почувствовал, что наступает самый критический момент. Все то, что он надумал сказать, как-то сразу выветрилось из головы. Тогда он вспомнил про свои бессонные ночи, про скитании по полям, про преграды и то большое плавание, о котором говорил Рыгор Дроздов, и, вздохнув полной грудью, начал говорить, сознательно обходя случай на мостку и заметку в «Нашем еже». И чем больше говорил он, тем более добрел Липняк.

Под конец горячего, как ветер, Митькиного шепота Липняк и совсем, видно, расчувствовался.

— Так! — покряхтел он. — Однако ты пережил ой-ой-ой, — и покачал головой. — Что же я могу сделать? Если бы это писал не Рыгор Дроздов, то вообще не было бы никакого разговора. А так... Сам знаешь: в этом деле главный гвоздь отдел кадров и начальник управления. К нему идти тебе не советую — он у нас строгий и слушать не станет. Что я могу? Я могу рекомендовать, заступиться, учитывая такое покаяние, такое желание и вот это, — он снова ткнул пальцем в бумажку. — Ты где остановился? В гостинице. Так вот тебе мой совет: оставь мне заявление, а сам держи курс на гостиницу. Завтра часов так в двенадцать подойди ко мне. Попробуем, поглядим, — может, что и выйдет. Попробуем, попробуем, — и он снова забарабанил пальцами. — Обязательно надо сделать так, чтобы вышло, — решил он наконец. — Ну, пока, — и поднялся, все время критически оглядывая Митьку.

Митька Точила пережил еще один неспокойный день и еще одну неспокойную ночь. Пришел он назавтра не в двенадцать, а в одиннадцать часов и застал Липняка за тем же служебным столом.

— Как твои дела? — ответил он вопросом на вопрос. — Признаться, трудновато было. Да тут такая неожиданность: начальник управления, оказывается, сам хорошо знает Рыгора Дроздова. Откуда, каким образом — не расспрашивал, неудобно было. Просьбу уважил. Так что поздравляю, — и Михаил Липняк, поднявшись, протянул руку, которую обрадованный Митька схватил обеими руками. — Теперь-то я ему напишу, — сказал Липняк, все еще думая про Дроздова. — Видишь, начальника знает, а записку написал мне. Видать, побаивается все же. Так вот, слушай. На пароход тебя пока что не поставили, а назначили на катерок. На двадцать пятый номер. Там как раз механик на пенсию уходит. Присмотримся к тебе, поглядим, оправдаешь ли. Выйдешь в передовики — на пароход переведем. Но запомни: за тебя я и Дроздов поручились — не забывай про это. Нужна будет помощь — сообщай сразу, если что не так — борись и тоже сигнализируй, а я уж не выпущу тебя из прицела.

И снова начал плавать Митька по Днепру, все время помня не очень приметного хлопца Рыгора Дроздова. И все более и более думал про Ганну. Удивительная какая-то девчина. Почему это она так сразу пошла с ним, почему с первого раза потянулась к нему? Ну и Побираха же! Поцеловал, так радостно засмеялась. И потом на мосток пошла. Так думал он долгое время, и чем больше думал, тем больше не мог во всем этом разобраться. И только значительно позже, когда он задал себе тот же самый вопрос, сразу и неожиданно нашел на него нужный ответ. «Ну почему, — сказал сам себе Митька Точила, — почему девушка идет с парнем? Почему она клонится к нему? Если она так смело идет и клонится, так уж, видно, любит. Только по этой причине, наверное. Если бы не было такой причины, то не было бы ни объятий, ни поцелуев». Для Митьки это было целым открытием. Пожалуй, что и ученый, годами работающий над какой-то проблемой и неожиданно для себя открывающий непредвиденный закон, — пожалуй, и этот ученый не бывает так удивлен, как был удивлен своим открытием Митька. А Регина? Да Регина же совсем не любила его! И это также было открытием.

Во время стоянок на палубе катера грустно звенела гитара и слышался Митькин голос:

Наконец, все как следует взвесив, Митька сел как-то за стол и, испортив несколько листков бумаги, написал длинное письмо. Написал и нетерпеливо начал ждать ответа. И он, ответ, пришел. Дрожащими руками вскрыл Митька конверт, вынул оттуда фотокарточку и ахнул от удивления. Это была Ганнина фотокарточка, но какая это была Ганна! Неузнаваемо красивая, улыбчивая, расцветшая. Вот что значит — хорошая жизнь! У Митьки Точилы невольно возникли те же мысли, которые возникли однажды у Цупрона Додовича. Только мысли его были не злые, а приязненные и счастливые...

В конце ноября выпал первый снег, а в декабре закрутили зимние вьюги. Дорогу от колхоза в город занесло, ежедневно на нее выезжали снегоочистители. Крепчал мороз, и по всему было видно, что зима, не в пример прошлым, обещает быть суровой.

В один из таких непогожих дней Митька Точила, поставив на снег два вместительных чемодана, уже с обеда ждал автомашину возле железнодорожной станции. Подняв воротник зимнего пальто, он торопливо прохаживался перед зданием вокзала.

А снег сыпал и сыпал. Порою сильный ветер сдувал его с крыш, и тогда вообще ничего не было видно. Митька Точила нервничал и беспокоился. Нынче, как только стал Днепр, он напросился в доки, на ремонт, и теперь ехал домой, так как, согласно приказу начальника управления, ему дали месячный отпуск.

Близкая встреча с Ганной беспокоила и радовала его. В последнее время было столько написано писем! Конечно, Ганна не ждала его. Митька поступил так, как поступают многие в подобных случаях: он скрыл про отпуск, чтобы приехать и встретиться неожиданно. И теперь посмеивался, наперед предвидя эту неожиданную встречу и вспоминая, как летом возвращалась она под вечер домой одна, а он ждал ее, чтобы попросить прощения. Милая, добрая Ганна!

Он оправдал себя, и теперь его ставят в пример другим, а летом, гляди, пошлют работать на большой пароход. Разве это не счастье? И разве не счастье чувствовать, что там, за этой вьюгой и снегом, ждет тебя человек, который вдруг однажды станет близким тебе и дорогим? И разве не об этом поет ветер, наметая сугробы снега? И разве не об этом же самом попискивают застывшие на морозе коноплянки? Вот только немного стыдно вспоминать не очень красивое прошлое. Но Ганна поймет его. Она так и пишет. Она говорит, что главное в жизни — понять свою ошибку, выправить ее и стать на правильный путь. Он, Митька, сделал это. Он не то что Цупрон, которого, говорят, недавно выгнали из ресторана. Однако же все равно почему-то стыдно...

Вот во время такого горького раздумья, окутанная снежной пылью, к вокзалу подкатила грузовая автомашина. Митька сразу узнал шофера — то был восходовский шофер. Не спрашивая разрешения и не здороваясь, он сразу потащил свои чемоданы в кузов.