Он сразу успокоился, зашел в избу и завалился на полати спать, потому что на смолокурню идти нужно было после обеда.

Удивительное дело, что начало твориться с Иовом! Все больше и больше нравилась ему Авдуля, все чаще он думал о ней. Страшно становилось от одного воспоминания, как он замахивался на нее камнем. «Пусть себе и с нечистой силой знается, а нужно было обнять, пожалеть, прижать к себе». И по ночам, когда грозно шумел лес, когда ветер валил столетние ели и сосны, когда леший стонал, и хохотал, и плакал, и хрипел, а небо полосовали молнии, — вспоминалась Авдуля. Не та грозная, что ночью крадучись ходила по чужим хлевам и насылала порчу на коров и лошадей, а та беспомощная, слабая, всеми обиженная и всем ненавистная, несмотря на ее красоту, что сидела у стены гумна и жалобно всхлипывала от боли. И ночь как бы глушила эти звуки да пахла до одури полынью и коноплей.

Не мог забыть ее, такую, Иов. Думал, взмахивал в темноте рукой, еще раз решая про себя: не беда, что колдунья, не беда, что приворожила! Давал слово, что на все пойдет ради нее. Но вовремя спохватывался, одумывался, принимался смеяться над самим собой. Исхудал, еще больше почернел, но когда пришло время идти домой за продуктами, — не пошел.

«Перебьюсь как-нибудь на грибах да на ягодах», — решил он, потому что знал: не выдержит — придет к колдунье и повалится ей в ноги. Полученные деньги завязал в тряпицу, спрятал под рубаху. В воскресенье, когда никого не осталось на смолокурне, ходил по лесу, собирал грибы, потом варил их, обедал, спал и радовался, что не пошел домой, что в другой раз принесет отцу сразу две недельных получки. А хлеба можно призанять, когда вернутся напарники. После отдаст. Даже больше еще, чем возьмет. А сейчас главное — выдержать, не сдаваться.

Неправда, забудутся и Авдуля, и ее плач. Да и не пара она ему. У них вон какое хозяйство, вон сколько коров, овец, свиней. А у Авдули муж умер, свекор со свекровью скупые, все прячут и — даром что Авдуля колдунья — каждый день налетают на нее с кулаками. С какой стати ему соваться в это болото? За Авдулей — пустое место, ничего за нею не дадут: бери как стоит, в платье из одних дыр. Нет уж, лучше переждать, пусть все утихнет, наладится. А то и глупостей наделать недолго.

Среди ночи Иов вдруг вскочил, растопил печь — работой хотелось заглушить назойливые мысли, забыть обо всем. Он бросал в печь дрова и чувствовал, что ему в самом деле становится легче. Огонь в печи шумел, кипела смола в котле, а Иов, успокоившись, прилег у порога и сосредоточенно следил за пляской пламени. Одно жило в нем: он спасет свое будущее хозяйство. И хозяйство спасет, и с отцом избежит ссоры, а то и чего-нибудь похуже.

Ради всего этого стоит потерпеть. А что он без Авдули жить не может, так это обычный приворот, с ним справиться — раз плюнуть. Это не то что от темна до темна смоляками ворочать...

Нет, как ни говори, хороший у него отец: хоть и отхлещет иной раз под пьяную руку вожжами или чересседельником, зато потом не сделаешь ошибки, станешь человеком, сбережешь свое, как вот сейчас он, Иов, делает...

...Кто-то сильно толкнул его в плечо. Иов открыл глаза.

— А? Что?

Было уже совсем светло. Повсюду вокруг заливались птицы. Из лесу подползал к смолокурне сырой туман. У распахнутой двери стояли смолокуры — с посвежевшими после бани лицами, в продымленных свитках, в лаптях, с котомками за плечами. Иов давно сидел без хлеба и поэтому первым делом стал шарить глазами по котомкам. Смолокуры переглянулись. Один из них — высокий, скуластый, как китаец, со светлой реденькой бородкой и такими же усами, в картузе, замасленном до того, что даже блестел, как хромовый, — сказал Иову:

— Принесли, чего глядишь! Я на твою долю из дому хлеба взял. Только чтоб в то воскресенье вернул. Шесть буханок. Я ничего, кроме сала, брать не буду.

— А как же, все сполна, Мефодя, все сполна! Выручил.

— А поглядел бы ты, кого мы привели, — сказал Мефодя, отступая в сторону. — Нового!

Иов поднялся. Перед ним, недалеко от двери, стоял уже немолодой человек с квадратным усатым лицом, с карими прищуренными глазами, в новой кепке, в черном пиджаке и в сапогах. В старых, залатанных, но сапогах! За плечами у него была котомка, сшитая из обычной мешковины, зато держалась она на ремнях с пряжками.

— Вместо Томаша Капусты, — сказал Мефодя. — Томаша отец забрал на хозяйство. Не пустил больше.

— Здравствуй, Иов! — сказал новый, ступил шаг вперед и подал Иову мозолистую, почерневшую руку. Рукопожатие его неожиданно оказалось таким крепким, что Иов даже присел.

— Будем знакомы, — сказал новый. — Меня зовут Георгием Тыяновским. Я, брат Иов, из города. Городской житель. Рабочий. Видишь, какие мозолистые да черные руки. Точно как у тебя. Это все от гаечных ключей да от машинного масла.

— Значит, на Георгия Победоносца родились, — сказал Иов.

— Верно! — подтвердил новый и засмеялся.

Пошли в пристройку, рубленную из толстых бревен, с двумя небольшими окошками и с острыми, как пики, кольями на крыше — чтобы хищница рысь или еще какой кровожадный зверь не наскочил. Новый прошелся вдоль нар, на которых были навалены еловые лапки, посмотрел на закопченный потолок, прищелкнул языком, остановился, снял с плеч котомку и положил ее возле самой стены, ближе к окну, — на самом неудобном месте, потому что напротив была дверь и оттуда ночью, когда гас огонь на каминке, всегда несло холодом, особенно под утро.

Иов на радостях, что Мефодя его выручил, разжег огонь, сбегал в дальний угол и принес огромный чугун еще накануне сваренных боровиков. Он придвинул чугун к огню, и в пристройке запахло грибами, укропом и луком.

— Вы бы из дому хоть какие-нибудь простыни принесли, — сказал новый, окидывая взглядом нары. — Мешковину какую или что...

Грибы исходили паром, сочно булькали. Иов подхватил чугун тряпкой, поставил на длинный стол, сколоченный из жердей.

Все уселись, стали пробовать варево. Новый похвалил:

— До чего же вкусно! Впору царю есть!

— Не спеши хвалить — осточертеет. Не то запоешь! — сказал Мефодя. — Поспеет картошка — еще как побежишь в поле воровать! Не таскать же пудами из дому!

— А если на лошади? — поинтересовался новичок.

— Лошадям в хозяйстве работы хватает.

— И то верно, — согласился новый смолокур. — Насчет хозяйства я и запамятовал... А что, братцы, слышал я, что один царь — не наш, конечно, не православный, боже избавь, — со свиньей спал. Был он молод, богат, одна беда — красотой не вышел. Вот созвал он своих бояр и говорит: «Хочу стать красивым!» Бояре — кто что: один советует к ворожее пойти, второй — к святым мощам, третий еще что-то, а главный из них слушал-слушал да и говорит: «Нужно тебе, твоя царская светлость, на самой первой красавице жениться». Понравился царю совет, «Ладно, — говорит, — крикните по всей нашей державе клич, чтоб к дворцу самых раскрасивых красавиц вели, — буду выбирать себе невесту!» Так и сделали. Крикнули клич — и пошло, братец ты мой, как на той карусели: так и ведут, так и ведут красавиц одна другой краше. Собралось их ровным счетом тысяча...

Новый смолокур пошарил ложкой в котле, выловил гриб, принялся студить. Иов не ел, посматривал на него.

— А дальше что?

— Погоди, дай человеку проглотить, — загудели смолокуры.

— ...Вышел царь. Весь в золоте, а лицо — глянуть тошно. На носу бородавка с добрый орех, глаза прямо повылазить готовы — такие большущие да страшные, на лбу шишка. Красавицам плакать впору, однако держатся, молчат. Видит царь — одна всех остальных красивее, так и сияет, словно солнышко вешнее. Остановился царь возле нее как вкопанный. «Пройдись», — велит. Это чтобы брака не подсунули: коротконожку там или еще что-нибудь в этом роде. Прошлась она, поглядел царь — ноги стройные, красивые, а стан — только поискать. «Вот моя невеста», — говорит. Девица, как сноп, бух на пол, а бояре кричат: «Это, кричат, она от радости!» — да скорее ведро холодной воды из колодца на нее.