Компания удивленно смотрит на Рыгора Дроздова, а Митька неожиданно бледнеет.

— Ну чего ты! — говорит он. — Разве ты не рассказываешь чего-нибудь смешного? Видишь, тут так было... Ты же послушай!..

— Хороши смешочки, Митька. Девушке совсем нет теперь хода. Нет, брат, не подмазывайся, не будет по-твоему!

— Делайте что хотите, — подала вдруг голос мать Цупрона, вошедшая в это время в хату, — только мой сын живет отдельно и пусть живет себе как хочет. Я вот работаю как могу, и меня не трогайте.

Ганна и не подозревала, что важные события ожидают ее в этот день. Как всегда, на зорьке подхватилась и побежала в хлев — доить корову. Корова — старая Лысуха — уже почти полмесяца как порезала на плавнях колючей проволокой вымя, и теперь доить ее было одно мученье. Вымя хоть и зарубцевалось, но все еще болело, и хотя привыкла Лысуха к Ганне, но стояла неспокойно, все время бодалась, а случалось и так, что и совсем выбивала ведро с молоком. Молока же давала мало: Ганна доила ее только утром и вечером. Хозяйство было совсем незавидное — эта самая Лысуха, с полдесятка кур и восемь уже порядочных курчат. Но недели две назад купили они поросенка, и теперь он хрюкал в закутке, забившись в солому. Откормить поросенка ничего не стоило — у Ганны теперь вон сколько трудодней, а трудодень в этом году будет не такой, как в прошлые. Опять же — и в огороде картошка уродила, так что и отсюда поддержка. А если придется на трудодень по десяти рублей, тогда и совсем хорошо будет.

Вошла Ганна в хлев, погладила Лысуху, поставила, чтоб не бодалась, ей ведро с нарезанной ботвой, и начала доить. Сегодня Лысуха вела себя спокойнее, и Ганна быстро управилась с работой, которую считала самой трудной. И молока Лысуха дала больше.

Потом Ганна цедила молоко, завтракала вместе с матерью и за все это время почти не вспомнила про Митьку. В поле вслед за жаткой она ловко вязала снопы и только тут заметила, что женщины как-то подозрительно на нее поглядывают. А когда дошли до первого поворота, старая Назаровна — женщина грубоватая, но всегда правдивая — выпрямилась, стала перед только что связанным снопом и, оглядев работающих, предложила:

— Давайте отдохнем, молодички, да потолкуем.

— Это уже с утра отдыхать? — вспылила Ганна. — Как хотите, а я вязать буду.

— Ну, если не отдыхать, то давайте поговорим, — и глаза ее неожиданно строго сверкнули. — Вот хотя бы и про тебя, Ганна. Где же это было такое, чтобы девушка с первого вечера да поддалась хлопцу? Ну, чего краснеешь да глаза пялишь? Думаешь, мы не знаем? Захотелось Митьку от Регины отбить? Захотелось похвастаться перед всеми: вот ты какая — с самим Митькой гуляешь? Да ведь он и глядеть на тебя не хочет! Он тебя одурачил возле мостка, а теперь всем и рассказал. А разве так честные девушки делают? Честная девушка, пока сваты в хату не придут, и говорить с парнем наедине не станет. А что теперь будет — ты подумала? Ты не отнекивайся — мы все знаем: сам Митька похвастался сегодня утром своей сестре. Правда ведь, Параска? — повернулась Назаровна к молодице.

— Святая правда, — подтвердила та.

— Врет! — выдохнула Ганна и вдруг заплакала.

Впервые видели женщины, чтобы кто-нибудь из Побирах плакал. Они, даже если им в глаза говорили, что они Побирахи, то и тогда терпели и совсем не обижались, а насчет плача — так будут и голодными и холодными сидеть, но слезы не увидишь. Ганна же будто отплакивалась за всех них одна и сразу. И тогда все увидели, что она не такая уж и некрасивая. Пусть рот немного великоват, а вот черные глаза, из которых текли слезы, были глубоки и в глубине своей как бы скрывали что-то затаенное, сочувственное и жалостливое, и даже что-то неизвестное, непонятное, но необыкновенно хорошее. И, видя, как она сидит на снопу ржи и плачет, совсем позабыв прикрыть лицо платком, женщины понемногу начали сомневаться в правильности Параскиных слов.

— А может, он наврал тебе, этот ваш моряк? — опросила Назаровна.

— Я ведь не знаю, пусть она скажет, — ответила Параска.

Но Ганна ничего не ответила.

— Может, и правда, Ганна?

И опять Ганна смолчала, только еще жалостливее заплакала.

— Ох, чтоб ему! Вот еще несчастье на нашу голову! Он, да еще Центнер, да этот Вольдемар, да Цупрон, да еще бывший председатель — одного поля ягоды. Того так, слава богу, выгнали, а до этих все никак не доберутся. Ну, пошли, пошли работать, — заспешила Назаровна.

Ганна подхватилась, вытерла платком лицо и пошла вязать снопы. Но теперь уже так не работалось. Голова болела от жары, пота и слез, одолевали грустные мысли. На обед она не пошла домой, а легла в тени снопов и неожиданно уснула под звоночки звонца да перекличку кузнечиков. Звоночки то шептали, то звенели, напоминая о лете, о межах, на которых лежит давно высохшая сурепка, о необъятном поле. Вблизи фыркали кони, выпряженные из жатки и пущенные пастись на пожнивной траве.

После перерыва Ганна немного забыла об утреннем разговоре и снова работала, забегая наперед всех. А вечером, когда возвращались домой, нарочно отстала и пошла задумавшись. Уже возле самой деревни из кустов вдруг вышел Митька Точила и направился к ней. Она побледнела.

— Добрый вечер, — сказал он.

— Добрый вечер, — ответила Ганна.

— Я знаю — тебе рассказали, — заговорил он. — Ганна, Ганнуля, прости меня. Это же всегда бывает так, что хлопцы хвалятся. Разве один я? Да ты спроси у кого хочешь — все так скажут. Как соберутся, так кто-нибудь и начинает выхваляться. И все знают, что он врет, а делают такой вид, будто это правда. Спокон веку так. Ну а я ляпнул этой болтушке Параске, вот она и разнесла, как сорока Если бы хлопцам, так те посмеялись бы да и молчок. А эта бабам! А, Ганна? Ведь они теперь меня в пух и прах!

Ганна взглянула на него, еле заметно усмехнулась, и впервые, как и женщин, Митьку поразила глубина ее глаз.

Взглянула и бросилась от него бегом, как и тогда, у мостка вчера.

Было еще светло, когда она проходила возле колхозной канцелярии. Тут, среди транспарантов и плакатов, было несколько досок, на которых учетчики обычно вечером вывешивали итоги рабочего дня. Возле одной такой доски теперь собралось много людей. Из толпы кто-то позвал ее:

— Ганна, иди сюда.

Ганна нехотя свернула, и толпа вдруг расступилась, пропуская ее вперед.

На доске был прикреплен большой лист глянцевитой бумаги, и вверху на нем было написано: «Наш еж. Орган комсомольской организации колхоза «Восход». Еще ниже чуть меньшими буквами был выведен заголовок:

Медведь

«Вчера, 5 августа, всем нам известный моряк Митька Точила, которого прогнали с катера за недобросовестность, пошел проводить Ганну Жилудович. Когда дошли до мостка, то Точила нахально начал приставать к т. Жилудович. Т. Жилудович так его толкнула, что хваленый моряк плюхнулся с мостка в ручей. В то время шли из клуба девушки, и Митька Точила притворился медведем, начал ползать на четвереньках, по-медвежьи урчать да реветь. А сегодня, 6 августа, распустив клевету на т. Жилудович, моряк, в то время как все мы трудились, пропьянствовал весь день с такими же, как он сам, а именно:

1. Зотыком Дугой

2. Вольдемаром Лустой

3. Цупроном Додовичем.

Нужно, чтобы в ближайшие же дни всех их вызвали на правление, а такого, как Зотык Дуга, чтобы сняли с поста продавца.

Позор и нетерпимость к лодырям и лежебокам!»

Внизу был рисунок: мосток, с мостка вверх ногами летит в ручей Митька Точила, а она, Ганна, стоит на мостке с засученными рукавами.

Ганна отошла, покраснела, всхлипнула и вдруг бросилась бежать от колхозной канцелярии.

Ночью не могла уснуть. Ворочалась, вздыхала: тронула правда, да и впервые ее назвали, как взрослую, — товарищ Жилудович.

Зотык Дуга, или, по-здешнему, Центнер, не стал дожидаться, пока на него подадут жалобу. В тот же день, как появился возле канцелярии «Наш еж», он быстро набросал заявление в правление сельпо с просьбой освободить его от обязанностей продавца. С этим заявлением Дуга, невзирая на свой вес и одышку, быстро поспешил в сельский совет, где находилось правление. Действовал он необыкновенно решительно и уверенно. Он честно рассказал начальству, как было дело, показал справку от врача, которая на всякий случай всегда хранилась у него в кармане, и уже к вечеру того дня имел на руках копию приказа об уходе с работы по собственному желанию. Кроме того, он заручился еще и тем, что завтра у него начнут принимать магазин. В хорошем настроении возвращался он под вечер домой. У колхозной канцелярии остановился, постоял возле «Нашего ежа», прочел «Медведя», хмыкнул, рассмеялся, ткнул пальцем в Митьку Точилу и сказал: