— А может, снять все это, мама? — жалея одежду, говорит она.

Но Адарка сердито взмахивает руками:

— Что ты, дочка, — испуганно говорит она. — Это ведь город.

— А кто же кровать грузить будет?

— Не твое дело! Найдем. Ну, иди, иди к подводе!

И вот снова, как и тогда, когда она впервые шла на вечеринку, Ганне становится не по себе. Каждый будто смотрит ей в глаза, каждый будто знает, что это новое, купленное платье, и потому присматривается. Присматривается и Адарка. Неужели и теперь ее дочь хуже других?

Возле ступенек магазина Адарка замечает дебелого краснолицего дядьку с рыжими длинными усами и несмело подходит к нему.

— А дядечка, а дороженький, — начинает она разговор. — Купили вот мы с дочкой кровать с матрацем, а грузить некому. На дочке, вишь, обнова. Одной мне тяжело, может, поможете отнести на телегу?

Дядька критически осматривает Адарку, потом Ганну и каким-то особенно тонким голосом говорит:

— А сама, себе почему не купила?

— Ситцу, ситцу вот дочка купила, — говорит Адарка и показывает сверток.

— А где же она, та кровать, в магазине?

— В магазине, дядечка.

— Ну тогда идем, — соглашается он и кричит кому-то в толпу: — Андрей! Подожди там меня!

И снова едут женщины по городу, сидят плечо в плечо, важные и чуть взволнованные.

— Теточка, где тут ресторан? — то и дело спрашивает встречных Адарка.

Ресторан — рядом с центром. Это белое одноэтажное кирпичное здание. Чуть продолговатое, немного даже низковатое. На окнах и на стеклянных дверях шторы.

— Иди, мама, — говорит Ганна, останавливая коня, — а я тут посижу.

— Нет, доченька, надо идти вдвоем. Я уже и забыла, что говорила Додовичиха. Надо вдвоем. Только вот как же с покупками?

Но их охотно выручает милиционер. Он обещает посмотреть за конем, за кроватью и матрацем.

Ганна заметно волнуется, переступая порог ресторана. Она вспоминает Цупрона, его привычку вертеться возле выпивал, угождать им и забавлять их, его насмешливые навыкате глаза, которые всегда глядели на нее надменно, и ей все более становится понятным, почему Додовичиха отказалась навестить его и по каким причинам оказался Цупрон вот за этими стеклянными дверями. Божечка, она же еще молодая, а сколько видела вот таких на своем пути! Как только немного подрастет да наберется сил, так уже и вынюхивает; где бы половчее да повыгоднее пристроиться. А трудное оставляет вот такой, как она, или такому, как Рыгор Дроздов. И куда только не заберется этакий пройдисвет. И в канцелярию, и в ресторан, и на железную дорогу, и черт знает куда — если бы мог, то и на самое небо забрался бы. Ганна даже побледнела, когда входила в ресторан.

За чистыми столами обедали люди. Ганна потянула Адарку за рукав:

— Погоди, мама, дай осмотреться.

Недалеко, справа, буфет и за ним буфетчица. Нешто спросить у нее? Ганна потопталась на месте, поглядела на Адарку, и вдвоем направились к буфету.

— Девонька, — спросила Адарка. — Как бы увидеть нам Цупрона Додовича? Он тут охвициантом работает, мать прислала ему гостинца, — и она подняла руку с узелком.

Буфетчица оглядела их, показала рукой:

— Вон за теми столами!

Но и показывать не надо было. С подносом в руках, на котором звенели рюмки, Цупрон вдруг вынырнул откуда-то сбоку. В белом форменном костюме, старательно причесанный, прилизанный, он так спешил, что даже не заметил односельчан. Он был подвыпивши, и это легко можно было заметить по осоловелым глазам, пахло от него и одеколоном и водкой. За это время Цупрон как-то обмяк, щеки раздулись и блестели, как медные.

— Цупрон! — окликнула его Ганна.

Цупрон вздрогнул и оглянулся. Вдруг его глаза начали расширяться, щеки расползлись еще шире, и вот уже с его языка срывается знакомое:

— Ай-яй-яй-яй! Да это же Ганна! Да это же Адарка! Как же вы тут?

Он быстро ставит поднос на столик и подбегает к ним.

— Ну, Ганны даже не узнать, — говорит он, потрясая ее руку. — Вот тебе и Ганна. Этот хлюст, Митька Точила, чтоб ему!.. Ай-яй-яй-яй! Вот тебе и девушка! Вот тебе и восходовка!

— Подожди, подожди, — останавливает его Адарка. — Мы тебе гостинца от матери привезли, — и она подает Цупрону узелок. — Там и письмо. А сама не может приехать, — приболела.

— Неправда, — вдруг говорит Ганна. — Мать, Цупрон, не больная, только она к тебе не поедет. Не поедет потому, что ненавидит таких, которые бросают колхоз и бегут, где легче. И передавала, чтобы ты одумался и возвращался, — ведь она одна, старуха. И просила еще узнать, что ты думаешь. Вот!

Цупрон мрачнеет. Рука, которая держит материн узелок, заметно дрожит.

— Подождите, — говорит он и вынимает из узелка записку, написанную Рыгором Дроздовым.

Долго и внимательно читает ее, время от времени шевеля губами. Ганна знает, что написано в записке. Там написано, что негоже оставлять одну старую мать, которая родила, вырастила его, что до добра не доведет Цупрона вот такая жизнь, что колхоз становится богаче, работы много и каждые руки на учете. Может, он одумался бы, бросил бы этот ресторан, бросил допивать остатки водки и все же вернулся. Мать ведь ждет его!..

— Та-ак! — тянет Цупрон и поглядывает на Ганну. Но взгляд его задерживается не столько на ней, сколько на ее платье. — Дела! — снова выдыхает он, вспомнив комсомольские собрания и несколько заседаний правления колхоза, куда, как и других, его вызывали еще до случая на мостку. Осоловелыми глазами он осматривает ресторан и спрашивает: — Кто записку писал?

— Рыгор Дроздов, — отвечает Ганна.

— Ну оно и видно. Мать такое не написала бы.

— Нет, Цупрон. Это просьба матери, ее слова написаны, — настаивает Ганна.

— У нас всегда крайности, — говорит Цупрон, видимо повторяя чужие слова. — Всегда ребром, в тупик. Либо туда, либо сюда. Не вернусь я в деревню. Я работаю там, где нравится, и матери за это обижаться на меня нельзя. Так и скажите. И я на нее не обижаюсь. За что же?

И он упирается глазами в женщин и опять глядит на Ганну. «А этот Митька Точила не дурак, — рассуждает между прочим он. — Нюх у него, как у борзой. Ишь ты, и под тряпьем смог высмотреть такую пригожуню!»

Нет, не любит он Митьки Точилы!..

После ухода Зотыка Центнера, Вольдемара Лусты и Цупрона Митька Точила вконец загрустил. Проплывали перед глазами не так далекие школьные годы. Тогда он часто выходил за околицу, останавливался возле Днепра и долго там простаивал. А иной раз брал удочку и забирался в кусты удить окуней. Вот так однажды удил он под высоким глинистым берегом, а рыба что-то не клевала. Сидел-сидел Митька да и решил, наконец, перебраться на другое место. Не спеша смотал удочки, забрал банку с червями и только отошел от того куста, что над кручей, как весь тот берег и куст, и то место, на котором сидел, — вдруг рухнул вниз, оголяя размытый глинистый пласт. Тысячи пудов земли на глазах удивленного Митьки сплыло в Днепр. Сплыло и закружилось и начало оседать на омутах так, что торчала несколько минут из воды лишь вершина высокого лозового куста, который все еще не хотел проститься с родным берегом. А Днепр бушевал, бурлил, гнал свои воды. Куст, вырванный им из земли, вдруг выплыл на середину и вскоре затонул.

Митьку не только поразило все это. Его очаровала суровость реки, ее таинственная сила, которой прежде он совсем и не замечал. Вот тогда впервые и появилась мысль пойти работать на пароход или на катер. А поскольку учился он довольно посредственно, то мысль эта все сильнее и сильнее занимала его.

Во время весенних экзаменов он вдруг бросил школу и поступил на курсы мотористов при Днепровско-Двинском пароходстве. Через полгода Митька был на практике, а потом его назначили на катер. Возили на прицепах баржи, плоты, и за короткое время Митька еще крепче сжился с рекой.

Еще до случая на мостку его вызывали в правление. Председатель колхоза Илья Максимович Костюкевич — недавний редактор областной газеты, человек пожилой, лысый, с прядями седых волос за ушами, в очках с необыкновенно тонкой позолоченной оправой — просто и в упор спросил у него: