Зорька, их черная корова со спиленными толстыми рогами и белым пятном на лбу, увидев свой двор, радостно замычала. Кирик открыл калитку. Корова почти бегом промчалась мимо него, и вслед за ней во двор влетел рой надоедливых слепней. Во дворе приятно пахло смолистыми дровами, уложенными квадратом. Корова остановилась напротив соней, поглядывая на дверь.

— Сейчас, Зорька, — сказал Кирик и побежал в хату.

Мать сидела на кровати, перед ней висела деревянная люлька, а в ней перебирала ручонками маленькая сестричка Анелька.

В руках у матери были спицы и чулок, который она спешила довязать. Возле порога стояло ведро с пойлом.

— Мама, давай отнесем, — сказал Кирик, — не то Зорька сейчас рогами в окно стукнет. А где дед?

— Ты про деда не спрашивай, — сказала мать, откладывая вязанье. — Ты лучше расскажи, где сам был? Я тебе разрешила гулять возле двора, а ты куда сбежал?

— Мы, мама, играли, — только и ответил Кирик.

— Жаль, нет отца, он бы тебя проучил. А волосы! И когда это я остригу ему волосы? — в отчаянии спросила себя мать и поднялась. — Не хватай ведро, слышишь? Иди садись! — и она, взяв со стола машинку, которую выпросила днем в школе, поставила посреди хаты табурет.

Кирик заплакал. Об отказе нельзя было и думать. Во дворе мычала Зорька, возле ног стояло ведро с пойлом, а посреди хаты ждала его грозная мать. Он молча сел на табурет, мать набросила ему на плечи старую простынку, машинка зачикала, и клочья его чудесных, вьющихся волос стали падать на пол. Щекотало в носу и под воротником.

— А голова! — сказала мать. — Да это же один ужас! Или ты снова песком посыпался? Запомни же: завтра утром, когда буду топить печь, чтобы никуда не убегал. Вымою тебе голову, дам чистую рубашку и штаны.

— Я, мама, завтра на рыбалку пойду, — сказал Кирик.

— Никуда не пойдешь, — пригрозила мать. — Лучше вот что, в печке есть котел горячей воды — голову вымыть хватит. Как только управимся — сама вымою.

Такой поворот событий вроде позволял ему пойти завтра на рыбную ловлю. Когда машинка обходила голову во второй раз, он не выдержал и спросил:

— А отец сегодня придет?

— Нет, сынок, — ответила вдруг подобревшая мать. — Он придет только в следующее воскресенье. Сегодня приходил Славиков отец и говорил, что только, возможно, к воскресенью управятся с лугом. Ну вставай — всё! — и мать сбросила с него простынку.

Кирик провел рукой по голове и вздохнул. Волос не было. Вместо них на голове он почувствовал мелкую колючую щетину. Несмело подошел к столу и посмотрел в зеркало. Оттуда на него глядел глазастый хлопец с черным, как у негра, лицом, усыпанным мелкими волосками. Кирик провел по лицу и по голове руками, стряхивая остатки волос.

— Потом отряхнешься, — сказала мать. — Отнеси корове пойло и посмотри за Анелькой, пока я буду доить.

Анелька, обложенная подушками, сидела на полу, на мягком одеяле, и смеялась, размахивая ручками. Кирик подхватил ведро с пойлом и понес его Зорьке. Когда он возвратился в хату, Анелька по-прежнему размахивала ручонками и смеялась. Она забавлялась игрушками, которые были сложены на подушках. Кирик еще раз посмотрел в зеркало, после этого сел рядом с Анелькой.

— Вот это заяц, — сказал он, показывая резиновую игрушку Анельке.

Но Анелька была еще совсем маленькая и ничего не понимала. Вместо того чтобы радоваться, она вдруг нахмурилась, раскрыла ротик и заплакала.

Кирик подхватил ее на руки и стал носить по хате. Прежде всего он показал ей зеркало, потом цветы на окне и даже разрешил один сорвать. Анелька сразу же сунула цветок себе в рот. Он поднес ее к окну и показал ей двор, грядки за забором и мать, которая доила Зорьку.

В это время раздался стук в сенях и в хату вошел дед. Этим летом ему исполнилось восемьдесят лет. Вся деревня очень уважала старика. Больше всех любил деда, конечно, Кирик. Не одну сказку рассказал дед внуку, греясь во дворе на солнышке. Он был сгорблен, носил длинную рыжую бороду и опирался на посох. И всегда было ему холодно, даже в жаркие дни ходил старик в сапогах, в черном пиджаке и с картузом на голове. Дедушка никогда не злился на Кирика, и они были самыми лучшими друзьями. Случалось, Кирик сделает что и не так, но дед лишь с упреком покачает головой. Но этого было достаточно, чтобы Кирик такого больше никогда не делал. Вот и теперь, остановившись на пороге, он с упреком покачал головой.

— Что, дедушка? — испуганно опросил Кирик.

— Как это — что? — в свою очередь спросил дед. — К учителеву сыну с кулаками бросался? Бросался! Оставил товарища одного на дороге? Оставил! Нехорошо! Я это одним ухом услышал, когда шел мимо ихнего двора, — Янук матери жаловался. А что там еще было — этого я уж не знаю.

Кирик всегда считал, что если его отчитывают старшие, то, значит, он действительно виноват.

Дед молча скинул свой пиджак и картуз, повесил у порога на вешалке и прошел к столу. Вскоре пришла мать, стали ужинать. И хотя на ужин были вкусные оладьи, которые надо было запивать еще и молоком, Кирик ел сегодня без аппетита. После ужина мать вымыла ему голову, переодела его. Потом она села на кровать и начала качать люльку, в которой никак не хотела засыпать Анелька. Мать запела ей песенку, которую очень любил и Кирик. Он сидел на кровати, рядом с матерью, Анелька лежала в люльке с раскрытыми глазками, дед сидел за столом, и все слушали, как мать пела:

Анелька уснула, не дождавшись конца песни, а Кирик и дед все еще слушали.

Мать у Кирика красивая. У нее задумчивые глаза, приятный голос, продолговатое лицо с крутым подбородком и две большие косы, свисающие на спину.

— Уснула донька, — сказала мать, закончив петь. — А ты бы, сынок, лег спать в хате, в сенях еще холодно, простудишься.

— Что ты, мама, наоборот, жарко, я даже одеяло с себя сбрасываю.

— Ну, мне вставать рано, — прервала она его. — Иди ложись.

Кирик забрался на сено и начал слушать, как стонут возле Днепра лягушки. Вспомнил про Янука. И не потому, что тот нажаловался своей матери. Дело в том, что Кирик и теперь еще был уверен, что кузнечик пел не где-нибудь, а у него в животе. Машина шла по дороге легко, мотор работал тихо, и не мог он ошибиться. Однако же в кузове, там, где сидели Янук с Ниной, действительно было немного сена. Кирик даже хотел лечь на него, но посовестился, боясь потерять свой авторитет, которым он так дорожил. Теперь же чем больше он думал, тем больше убеждался, что слышал пение кузнечика в собственном животе. И тем большая злость на Янука охватывала его. Мало того, что наврал, так еще и матери нажаловался. И кто услышал? Его дед! Он, видно, и жаловался так, чтобы дед слышал. Хи-итрый! И с Ниной теперь играть нельзя — та так и вертится возле Янука. Завтра все вместе на рыбалку пошли бы, так он только разбивает компанию. А главное — кузнечик. Как же в сене, если он его проглотил? Как же не пел, если пел, все слышали! Обида эта так и распирала Кирика. Она как раз и была той тайной, которую он старательно скрывал весь вечер от деда и матери. Обида не давала уснуть...

Возраст у него был такой, что ли, но ему почему-то хотелось всему и всем возражать и обязательно настоять на своем. Им овладела какая-то нервная возбужденность, и всё: люди, происшествия, даже звуки, — всё проносилось в его сознании с лихорадочной быстротой, мелькая разноцветными красками.