— Откуда ты знаешь? — запальчиво крикнул Лиэрваль.

— Значит, знаю, раз говорю, — ответил Клод Жерве и тут же обратился к хозяйке дома и её дочке. — Прощай, Пелажи, успокой своего мужа. Расти быстрее, Ивет. Именно, такой невестки мне недоставало.

Пелажи и Лиэрваль безмолвно стояли на высоком крыльце, сложенном из широких каменных плит, выбеленных дождём и ветром. Со стороны могло показаться, что гостеприимные хозяева провожают своих захмелевших гостей, которые, старательно поддерживая друг друга и не совсем твёрдо ступая, добрались до калитки, открыли её и, потоптавшись немного, будто примеряясь, как удобнее протиснуться всем вместе в узкую дверь, вышли на улицу. Калитка хлопнула, звякнув щеколдой. И всё стихло.

Лиэрваль с облегчением вздохнул, дрожащей рукой провёл по своему влажному, с глубокими залысинами лбу, поправил воротнйк клетчатой рубашки.

— Хватит нам торчать на пороге у всех на виду, — сказал он. — И так теперь разговоров не оберёшься. Ведь эти остолопы Жерве всегда лезут на рожон…

— Но мы не выдали его, — Пелажи всё ещё смотрела на недавно захлопнувшуюся калитку, на сквозной, сплетённый из проволоки и покрашенный зелёной краской забор, хотя за ним уже никого не было видно, лишь клонились тяжёлые и сочные от недавно прошедших дождей кусты шиповника. — Молодец Ивет! Если бы не она, у тебя хватило бы ума потащиться в полицию…

— А-а, Ивет, — спохватился вдруг Лиэрваль. — Эта поганка вздумала отца дурачить. Сейчас возьму вожжи и покажу ей, где раки зимуют.

Наконец-то он нашёл на ком сорвать зло и бросился в дом. Но Ивет за эти полчаса повзрослела. Это было короткое, но важное мгновение, когда вдруг ребёнок становится взрослым, бутон — розой, тихий, незаметный человек — героем.

— Может, тебе принести вожжи? Проучить меня вздумал? — насмешливо спросила дочь, всматриваясь в окно, из которого была хорошо видна дорога. И тотчас же резко ответила: — Мне теперь есть куда голову приклонить. И я тебя не боюсь.

— Молчи! — Лиэрваль с силой хлопнул широкой ладонью по столу, так что звякнули расставленные на столе чашки.

— Успокойся, — проговорила Пелажи, отодвигая от края подальше тарелку с хлебом. — Клод Жерве сказал правду. Настанет время, когда ты будешь рад, что приютил этого пленного.

— Ты думаешь? — спросил Лиэрваль. Он уже лихорадочно соображал, взвешивал.

— Я уверена.

В высокой, с огромным камином и закопчённым потолком комнате наступила насторожённая тишина.

В кузнице Клод Жерве снимал наручники. В глазах Шамрая темнело от безумной, страшной боли, но он терпел: когда руки освобождают от кандалов, можно вытерпеть любую боль.

— Сильный ты парень, — сказал кузнец, сняв с левой руки браслет. — Шевели, работай пальцами. Пусть кровь побежит по жилам, застоялась.

Вот и другой браслет упал на землю.

— Крепкая сталь, — сказал Патрик Жерве. — Крупповская, специальная. Как ты думаешь, отец, выбросить их или убрать? Может, пригодятся ещё?

— Спрячь. Перекуём на какую-нибудь мелочь. А ты, парень, пошевеливай пальцами.

Кузнец внимательно рассматривал Шамрая, и его тёмные, в густой сети прожилок глаза наливались гневом.

— Что они с тобой сделали, парень! Посмотри хорошенько, Патрик, и запомни на всю жизнь. Кожа да кости. Кажется, ветром дунет — упадёт. Ан нет, не тут-то было. — И вдруг неожиданно весело рассмеялся, сверкнули в бороде крепкие жёлтые зубы. — Молодец!

Шамрай обессиленно опустился на траву и, прислонясь спиной к ящику с инструментами, устало прикрыл глаза. Он слушал рокочущий бас, довольный смешок кузнеца, и покой разливался в его душе. Хотелось лежать вот так, как лежал он, час, день, вечность, в этом удобном дворике, где как-то очень по-домашнему и родному пахло землёй после дождя.

Четыре дня он отлёживался в старом, заброшенном сарае, притулившемся на поляне небольшого лесочка, примыкавшего к селу. В сарае, видно, когда-то ещё до войны хранили сено, но сейчас были свалены брошенный сельскохозяйственный инвентарь, поломанные машины.

Вечером сонную тишину леса спугнули осторожные шаги человека: Клод Жерве, тщательно прикрыв за собой дверь, присел рядом с Шамраем.

— Надо уходить. Завтра будет облава. Тебя ищут.

— Откуда ты знаешь?

— В нашем селе ажан — неплохой парень. А после Сталинграда стал и вовсе ласковым.

— Как называется ваше село?

— Лонваль. А тебе зачем?

— Хочу знать, где тебя найти после войны.

— Блестящая идея. И потому давай выпьем за победу. Конечно, вино не то, но всё-таки…

Он вынул из кармана бутылку вина, два алюминиевых стаканчика.

— Ну, давай за Сталинград.

Они выпили.

— Вот тебе немного хлеба и сыра, — сказал Жерве. — На один день хватит. А там что-нибудь найдёшь. Красть не советую. Твой путь лежал на юго-запад от Парижа. Это верная дорога — там маки, но идти туда очень далеко, и я там никого не знаю. Ты пойдёшь прямо на север — к шахтёрам. У меня есть адрес одного хорошего знакомого. Город Терран, улица Бордо, номер девять. Имя — Морис Дюрвиль. Повтори.

Шамрай послушно повторил.

— Ещё раз! Ещё раз!

Лейтенант улыбнулся, но адрес повторил трижды: записывать ничего нельзя, это ясно.

— До Террана ты пойдёшь вот так… — Жерве перечислил города и сёла, через которые предстояло идти Шамраю. — Туда километров восемьдесят. Иди ночью и на рассвете.

— Кто такой этот Морис Дюрвиль?

— Шахтёр. Там, в Терране, все шахтёры. Давай ещё вспрыснем на прощание, и трогай. Наш полицейский сказал правду. Но облаву могут начать и раньше. Его могли обмануть, такое уже бывало… Ничего, приличное вино. Ну, счастливо тебе!

Они обнялись. Борода Клода Жерве, как железная щётка, уколола свежевыбритую щеку Шамрая.

— Старый осёл, самое главное-то я и забыл, — сказал кузнец. — Когда найдёшь Мориса, отдашь ему вот эту штуку, — он протянул Шамраю затейливо скрученный железный гвоздик. — Это пароль. Иначе он тебе не поверит. Если тебя поймают, скажешь, что просто безделушка, чтобы прочищать от табака трубку. Ну, кажется, всё. Не отлежался ты как следует, но ничего не поделаешь. Бон шанс!

— Бон шанс, — улыбаясь, ответил Роман Шамрай и пошёл из леса. Маршрут ясно отпечатался в его мозгу, будто его вырубили на камне. Адрес он будет помнить теперь до самой смерти. Удивительное, восторженное настроение наполнило всё его существо. Впервые за два года мытарств он точно знал, куда шёл.

До Мориса Дюрвиля он не дошёл всего лишь пятнадцать километров. Поймали его на четвёртый день, именно тогда, когда стрелка, установленная на развилке шоссе, указывала: «Terran — 15».

Местность здесь заметно отличалась от Лонваля, была устлана пологими холмами, похожими на застывшие волны. До моря ещё было далеко, но об океанском просторе здесь напоминал временами налетающий, влажный, порывистый ветер.

Но что это? Впереди, над просторной долйной стали вырисовываться чёрные конусы терриконов. Хорошо знакомые, совсем такие же, как в родном Донбассе. Уже видны и шахты, линии электропередач. Вот и ощущается с детства близкий, неповторимо едкий запах угля.

— Ты пришёл в шахтёрский край, — обрадованно сказал сам себе Шамрай. — Тут тебе наверняка удастся найти друзей.

Шамрай с той страшной минуты, как попал в плен, был одинок. Правда, встречались хорошие люди, товарищи по несчастью, но близкого друга, которому можно было бы полностью доверить сокровенную думу, среди них пока не попадалось. И вот именно тогда, когда эта желанная надежда проснулась в сердце лейтенанта, из небольшого лесочка, раскинувшегося рядом с шахтёрским посёлком, выехал французский полицейский, сердито посмотрел из-под широкого козырька на Шамрая, мгновение поколебался, не зная, остановиться ему или проехать. Потом решительно опустил ногу с педали велосипеда на землю и потребовал:

— Папье!

Этого проклятого слова больше всего боялся Шамрай. Документы! Ну, какие у него документы?! Нарукавная повязка военнопленного до сих пор была его единственным документом. Она и так удивительно долго служила ему верой и правдой. Всякому везению всё-таки рано или поздно приходит конец.