Лаузе вздрогнул. Случилось неслыханное, недопустимое. В лагере, где прежде существовала лишь полная покорность, начался митинг. Он машинально протянул руку к пистолету, но отдёрнул её. Можно, конечно, выстрелить в толпу. Тот ли упадёт, кто осмелился выкрикнуть, или кто-то другой — не имеет значения. Но тогда уже в отряд Павла Скорика наверняка никто не пойдёт. А тылы Атлантического вала нужно обеспечить. Пришлось сделать вид, что рука к пистолету дёрнулась случайно. Майор Лаузе снова застыл в величественной позе.

— Все ваши товарищи живы, здоровы, имеют сытные пайки, даже награды и примерно служат под моим командованием. Вы их когда-нибудь обязательно увидите.

В последующих словах послышались и угроза, и обещание.

— Кто хочет вступить в отряд, выходи вперёд, — приказал Скорик,

«Ну да, — подумал Шамрай, — держи карман шире. Когда гитлеровцы считали себя победителями, то и тогда лишь десяток с небольшим подлецов отыскалось. А сейчас, когда наши уже на границе, кукиш тебе под нос, а не пополнение…»

Но снова произошла неожиданность. Шеренги сломались, и пленные, человек двадцать, вышли вперёд.

«В чём дело? — лихорадочно подумал Шамрай. — Что они, с ума посходили? Нервы не выдержали? Не понимают что творят? Нет, не похоже, они не первый день в лагере. Правда, ни один из них не выходил из шахты на боевые операции…»

— По порядку номеров… — послышалась команда Скорика.

— Девятнадцатый! — выкрикнул левофланговый.

— Кто ещё надумал? Поторапливайтесь.

Час от часу не легче: Морозов, тот самый Морозов, с которым он не один раз ходил в бой, вышел из строя пленных и присоединился к тем, девятнадцати. Как же так? Ведь Морозов знает всё, знает тайну «Сан-маре»! Почему же так спокоен Колосов?

Нет, здесь что-то не так…

Что? Всё так. Просто захотелось лёгкой жизни бывшему товарищу Морозову.

Но тогда он выдаст их, как пить дать выдаст!

У Шамрая перед глазами поплыли чёрные круги. Небо, штаб, застывшее лицо Лаузе, усики Скорика, пустынный апельплац — всё затянулось дымным чёрным туманом. Нечеловеческим усилием воли овладев собой, он удержался на ногах.

Фельдфебель уже дал команду разойтись. Лаузе исчез в дверях. Сам не зная почему, Шамрай двинулся вперёд, приблизился к крыльцу, на котором задержалась Галя, вглядываясь в серьёзное лицо девушки. Да, это она, конечно, она. Ошибки нет. Смотрит на Романа, на его красные петлицы и будто ничего не замечает, словно ничего нет удивительного в том, что на неё глядит напряжённым цепким взглядом военнопленный. Смотрит, и пускай себе смотрит, ей-то что?

— Галя, — тихо позвал лейтенант. Девушка не могла не расслышать своего имени и всё-таки не шевельнулась, даже бровью не повела.

Шамрай понимал, что здесь на апельплаце спрашивать ничего нельзя, он просто не имеет права заговаривать с Галей. Но поделать с собой ничего не мог, промолчать было выше его сил. Что-то более могучее, чем его воля, властно приказывало: спроси,

И лейтенант выкрикнул бы имя девушки на весь апельплац, если бы сильная рука Колосова и на этот раз не спасла его, не отвратила беду. Она железными клещами взяла его за плечо, силой повернула.

— На пулю нарваться захотел?

— Я её знаю.

— Тем хуже для тебя.

— Морозова надо немедленно уничтожить. Он знает о «Сан-маре».

— Не твоя забота. Ребята сами придумают, как его обезвредить.

— Послушай, Колосов, — сказал Шамрай, — я здесь что-то не понимаю. Всё правильно, и одновременно всё обман…

— О чём ты говоришь?

— О Скорике, он действительно предатель?

— У тебя есть основание думать иначе? — Колосов насторожился.

— Нет ни оснований, ни причин. Есть только предчувствие, и оно рождает подозрение. Он весь какой-то противоречивый. Понимаешь, всё, что он делает и говорит, это именно то самое, что он должен делать и говорить в своём положении, и в то же время всё как-то не так. Мне трудно тебе объяснить… Это неуловимо. Но я ясно чувствую. Он не сводит концы с концами.

— В чём?

— В чём точно — не скажу. Но, кажется, это действительно так.

— Послушай, Шамрай, — Колосов улыбнулся, — не лезь ты не в своё дело. Тебе что, не хватает своих забот? Плюнь на него и забудь. Вот тебе мой совет.

— Ты не ответил на мой вопрос.

— Зато дал тебе дружеский совет, — Колосов снова улыбнулся. На его сухом, почерневшем от худобы и угольной пыли лице белой полоской сверкнули зубы. — Слышишь? Плюнь и забудь.

Шамрай отошёл от апельплаца и тихо двинулся к пустым баракам, взглянул на высокое, апрельским ветром промытое небо. Над лагерем проносился с Атлантики норд-вест, и тревожное предчувствие близящихся решительных событий делалось ощутимым до реальности, как прикосновение ветра к потному разгорячённому лбу.

Слух о высадке союзников на Атлантическом побережье дошёл до шахты и звонким потоком хлынул в самые отдалённые лавы. Работа приостановилась.

— Пора пришла выходить наверх!

Пленные бросили свои забои и собирались на шахтном дворе, весёлые, возбуждённые, ко всему готовые. Часть их ещё находилась внизу, когда неожиданно замерла клеть, застряла где-то на поверхности. Что там происходит — неизвестно. Электричество и воздух подавались нормально, значит, подъёмник должен работать. Его просто кто-то специально остановил.

В такие минуты люди легко поддаются панике. Одному уже казалось, что их навсегда, чтобы замести следы преступления, похоронила охрана в шахте и им всем больше не увидеть белого света. Второй возбуждённо выкрикивал, что надо немедленно, вот сейчас, сию минуту, идти в «Сан-маре». Третий предлагал при выходе на поверхность поднять восстание в лагере и повесить майора Лаузе. «Только начать, — горячечно сверкая глазами, убеждал он, — и там заполыхает! Понимаете, только начать…»

И у Шамрая вольной птицей билась в груди радость от предчувствия близкой свободы, от того, что пришло наконец время действовать. И ещё, если честно признаться самому, в эти минуты ему как никогда захотелось увидеть Жаклин. Его сердце пело на все голоса о Жаклин, о их любви.

Перед спуском в аккумуляторной они, как всегда, переглянулись с ней. Боже милостивый, они переглядываются уже целую вечность! А он хочет смотреть на неё, не отрываясь, час, два, гладить её волосы, целовать её милые, родные смеющиеся глаза… Ждать этих минут было уже невыносимо.

— Спокойствие, товарищи! — громко сказал Колосов. — Необходимо рассредоточиться по забоям, пока не выясним, что происходит на поверхности. Ствол могут взорвать или забросать нас гранатами. Без разведай покидать шахту и выходить через «Сан-маре» тоже нельзя. Подождать надо немного.

Все понимали, что Колосов прав: да, иначе нельзя, но вернулись в забои неохотно, как из-под палки.

Шамрай добрался до своей лавы, чтобы как-то унять своё нетерпение, направил отбойный молоток на угольный пласт… Руки его работали быстро, уверенно, а мысли блуждали далеко от шахты, широкими радужными кругами поднимаясь всё выше и выше. Теперь он ясно видел из своего забоя корабли, на которых союзники переплыли Ла-Манш, и советские танки на зелёных просторах Польши, уже совсем недалеко от Германии. Но как широко ни растекались мысли Романа Шамрая, в центре их, конечно, была Жаклин Дюрвиль.

Ожидать решения командира пришлось недолго, с час, не больше. Колосов хорошо понимал, что в такой ситуации, теряя время, рискуешь потерять всё, даже жизнь. Именно поэтому он как можно быстрее всё разузнал у посланных в разведку французов: в городе объявлен комендантский час. Немцы проводят повальные аресты. Всех, кто из шахтёров очутился на поверхности, загнали в бараки. Такая же участь ждёт и их. У ствола находится отряд гестаповцев. И капитан отдал приказ:

— Всем двигаться к «Сан-маре». Переходы за собой заминировать, чтобы немцы не проникли в старую шахту.

С какой радостью взялся за эту работу Шамрай. Он бурил шурфы, закладывал в них тротил, а рядом с ним шли товарищи, исчезая в тёмных штреках, и это только казалось, что они шли в темноту, потому что на самом деле эта дорога вела к солнцу. В воображении Романа Шамрая всё время стояли глаза Жаклин, такие, как видел их в последний раз, сегодня утром, — глубокие, синие озёра, чуть-чуть затуманенные тревогой и нетерпением напряжённого ожидания.