— До свидания, — ответил Шамрай и почему-то долго смотрел, как шёл по тёмным каменным плитам цеха инженер, как открыл тяжёлые двери и исчез за ними.

— Ну что ж, есть удобный случай отличиться, — сияя белыми цыганскими зубами, сказал Рядченко.

— Да, есть случай отличиться, — повторил Шамрай и неожиданно спросил: — Послушай, а зачем она приходила?

— Кто?

— Девушка из парткома.

— Вы что, товарищ Шамрай, в своём уме или память на радостях у вас отшибло?

— Нет, я не о том спрашиваю. Зачем это товарищ Грунько вдруг захотел видеть мою персону?

— А это уж он вам сам скажет.

— Я же беспартийный!

— Как видите, партия привлекает к работе не только партийных, но и беспартийных большевиков, — улыбаясь одними глазами, проговорил Рядченко. — Пора бы уже это усвоить.

— Что правда, то правда… — отозвался Шамрай и крикнул: — Ну хорошо, ребята, поговорили, и хватит. Давайте командуйте парадом!

Началась обычная, хорошо знакомая загрузка печи, когда вся бригада сталеваров работает, как надёжно слаженный механизм или, скорее, как квартет музыкантов, где каждый инструмент уверенно ведёт свою партию, а фальшивая нота — невозможный, просто невероятный случай.

И всё-таки в напряжённом ритме работы, когда некогда отвлечься даже в мыслях, Шамрай нет-нет да и вспоминал то о космической стали, то о вызове в партком. Ну, сталь-то он наверняка сварит, хотя и здесь придётся нервов потрепать немало. Ими приходится расплачиваться за всё — и за радости, и за горе, и за счастье, и за тревоги, писателю — за написанный роман, сталевару — за сваренную сталь. Так уж сотворён мир, и изменить ничего невозможно да, наверное, и не нужно. Даром в жизни ничего не даётся, и это справедливо, потому что за радость воплощения своей мечты нужно заплатить тяжким, подчас нечеловеческим трудом, а неудача постигает тогда, когда не хватает душевных сил, чтобы заставить себя выполнить эту работу. Всё зависит от тебя, хозяином своей жизни можешь быть только ты сам.

«Снова меня тянет на философию, — уже иронически подумал Шамрай. — Что случилось сегодня?»

Космическая сталь и вызов в партком.

Собственно говоря, ничего особенного, но и за тем и за другим таятся неожиданности, разгадать которые невозможно. Значит, не будем о них и думать. Печь уже загружена. Последняя проверка — молниеносная, но придирчиво точная.

Вот уже медленно опустились тяжёлые сизо-чёрные графитовые трубы электродов. Потом глухой, приглушённый перламутрово-раскалёнными стенками печи удар вольтовой дуги, и уже горит, играя своей силой, и оплывает розовыми потоками растопленный чугун, и переплавляются на «пушистый» шлак ноздреватые камни флюсов.

В такие минуты Шамраю почему-то думалось не о своём цехе, а о всех рабочих их огромной страны. Где-то очень далеко они добывали из-под земли руду, на карьерах выкапывали известковые флюсы, плотинами перегородили Днепр и поставили турбины, на стрельчатых ажурных вышках натянули тяжёлые, богатые электроэнергией провода, и вот, как венец всех человеческих усилий, вспыхнула вольтова дуга и родилась сталь, а с нею и автомобили, блюминги, новые высотные дома или космическая ракета.

Почувствовать себя маленькой, но необходимой, а потому очень сильной частицей в этом всемирном товариществе рабочих приятно и радостно… Ну опустим электроды, ещё немного ниже, пусть ярче пылает дуга. Первооснова всех основ — сталь — закипает перед глазами…

А в партком, несмотря на все эти гордые мысли, всё-таки идти придётся. Есть что-то тревожное в этом вызове? Нет, пожалуй. Может, наоборот, нежданная радость? Куда там! Нечего надеяться на радость, если тебе уже под пятьдесят, а за плечами такая жизнь, что и во сне не приснится. Скорей всего, просто придётся выполнить какую-то общественную работу. Может, снова поручат возглавить бригаду дружинников, прогуляться по заводскому парку культуры, а может, какую-нибудь другую работу придумало начальство.

Гудок прогудел басовито, возвещая о конце смены.

В душевой мимоходом поймал себя на мысли, что умышленно, как мальчишка, тянет время. Смешно и несолидно. Чего волноваться? Он ни в чём не виноват перед людьми. С него спускали по семь шкур, это случалось, но каяться ему или оправдываться не в чём. Подожди волноваться. Поставь руки под струю горячего ветра от электрополотенца, и всё — готов к неожиданностям.

Именно в таком решительном, чуть ли не боевом настроении Шамрай переступил порог комнаты, где царствовала та самая деловитая и исполненная сознания важности своего места девушка в мини-юбочке.

— Одну минуту подождите, пожалуйста, — приветливо встретила она Шамрая. — Василий Иванович говорит по междугородному телефону. Только закончит, я сразу доложу.

Шамрай молча кивнул: понятно, у Грунько и без него хватает работы.

Один из трёх телефонов на столике перед девушкой тихо звякнул.

— Минуточку, — сказала она, скрываясь за дверями кабинета, и сразу появилась вновь.

Настроение начальника всегда, как на чувствительной фотоплёнке, отражается на поведении его секретаря. Желанный вы гость или, наоборот, надоедливый проситель, старый однополчанин или человек, от которого хочется побыстрее отделаться, — всё можно прочитать на этом милом выразительном личике. Но секретарю легко, когда сам начальник знает, как отнестись к посетителю. А если и он не знает? Секретарь тоже оказывается в весьма затруднительном положении.

Именно такое растерянное выражение было на лице молоденькой секретарши, когда она попросила Шамрая пройти в кабинет. Всё смешалось тут; и подчёркнутое внимание, и скрытая тревога, и острый интерес, и. желание поставить сталевара на своё место, чтобы не очень-то важничал.

Шамрай не стал разбираться в этой гамме чувств, хотя всё успел заметить, а просто не спеша вошёл в гостеприимно распахнутые перед ним двери.

Василий Иванович Грунько, грузный, совсем седой человек с тёмными глазами и мясистым носом, поднялся из-за стола навстречу Шамраю, протянул широкую, как тарелка, ладонь и стиснул руку, словно желая продемонстрировать свою богатырскую силу. Правда, желания такого он не имел, но всё тело его, налитое силой, полнилось энергией и здоровьем, и каждое движение, помимо его воли, выходило сильнее, чем он того хотел. На Шамрая он смотрел заинтересованно и вместе с тем удивлённо, будто только что узнал о нём что-то совершенно неожиданное и ещё не решил, как эту новость следует понимать.

— Рад тебя видеть, садись, — сказал он, с усилием проводя пальцами по коротко подстриженным, чуть пожелтевшим от табака усам, словно намереваясь начисто стереть их с верхней губы. — Подожди минуту, я эту бумагу дочитаю и тогда поговорим.

Шамрай осторожно присел к столу, который стоял перед секретарем буквой «Т», и стал смотреть через широкое окно кабинета. Днепр внизу, под кручей, разлился на несколько километров, образовав настоящее море. Завод стоял на высоком берегу. Из окон парткома был виден не только простор моря, но и далёкий берег и пески, покрытые верболозом, и где-то очень далеко, уже невидимый, но ощутимый дым над терриконами донецких шахт. Солнце клонилось к закату, и высокие белые паруса яхт заводского спортивного клуба выгнули под ветром свои упругие груди, спеша к далёкому отлогому берегу.

— Хорошо, — помимо воли вырвалось у Шамрая.

— Что? — Секретарь вздрогнул, насторожённо взглянув. — О чём ты?

— О яхтах.

— А-аа… Подожди, я сейчас закончу.

Сталевар перевёл взгляд на стол, на бумаги, которые будто корчились под пронзительным взглядом Грунько, и узнал свой почерк. Папка эта была из заводского отдела кадров. Личное дело Романа Шамрая. Он вдруг ощутил хорошо знакомый, противный холодок под сердцем. Как видно, ничего приятного не сулила ему встреча с партийным секретарём, это уже наверняка. Снова придётся отвечать на вопросы, писать объяснения, припоминать даты и людей, с которыми встречался тогда, стараться ничего не перепутать. Одним словом — тоска!

Грунько дочитал последний лист, закрыл папку, тяжело, словно пудовой гирей, припечатал её плоской ладонью и снова взглянул на Шамрая. В его насторожённом взгляде жили тревога, удивление и, как ни странно, восторг. До сих пор сталевар ничего похожего не видел в этих глазах. Что же случилось?