Машина промчалась мимо круглого, похожего на старинный цирк Бессарабского рынка, будто вспрыгнула на невысокий пригорок и остановилась у ворот больничного корпуса. Через пять минут, в белом халате, генерал входил в палату и первое, что увидел, — огромный белый шар Феропонтовой головы, неподвижно лежащей на полушке. Тщательно забинтовано было и лицо, только тёмные глаза внимательно смотрели на вошедшего. Сердце генерала, сжалось от острого чувства любви и жалости к сыну.

— Температура нормальная, кровяное давление тоже, шов положили косметический, шрама заметно не будет, — гордо докладывал доктор, чувствуя, что это именно тот случай, когда медицина оказалась на высоте, и потом, словно извиняясь за что-то не совсем приличное, добавил: — Правда, бороду пришлось сбрить…

Генерал посмотрел на него подозрительно. Лицо врача было серьёзным, деловым, даже лёгкая улыбка не тронула губы… И всё-таки она жила в глубине зрачков…

— Разговаривать ему пока ещё трудновато, — предупредил доктор.

— Ничего подобного, — вдруг молодым баском перебил врача Феропонт. — Голова немного болит, это верно,

— Не ломит?

— Нет,

— Вот и прекрасно. Значит, сотрясение мозга не сильное… Вы можете побеседовать, но не больше трёх минут. — Врач вышел бесшумно, как в немой кинокартине.

Генерал сел на стул возле кровати сына и провёл рукой по одеялу, поправил его, потом сказал:

— Послушай, Феропонт, все эти заводские наставники твои будут обязательно наказаны. Но в своих письменных объяснениях они утверждают, будто ты нарочно, сознательно сунул бороду в этот, будь он трижды проклят, кулачковый патрон. Твоя борода никогда не вызывала моего восхищения, но в конце концов внешний вид человека — его личное дело. О вкусах, как говорят, не спорят. Но я хочу знать, правду ли сказал твой наставник или солгал, испугавшись ответственности?

Феропонт молчал. Мысли в его больной голове двигались медленно и трудно. Он хорошо представлял, как втихомолку, пока ещё не разрешая себе сделать это вслух, смеётся весь цех. Лука, конечно, рассказал дружкам о своём совете Феропонту — заплести бороду в косичку, и от одного этого воспоминания злобная обида закипела в сердце, даже мысли прояснились.

Вот скажи он сейчас неправду, солги, и Луку наверняка осудят и дадут срок. Отец уж позаботится, вон какой сидит, осунулся, лицо потемнело от переживаний. Прокурор докажет вину Луки, как пить дать. А если умолчать о последнем разговоре? Нет, пропади всё пропадом, а Лихобора он не пошлёт в тюрьму. Но как же признаться в собственной непроглядной глупости?

— Нельзя отложить разговор до моего выздоровления?

— Нет, я должен знать. От этого зависит…

Феропонт снова замолчал. Теперь иные чувства овладели его душой. Значит, отец хочет знать правду, чтобы ясно представить, какого он вырастил сына. Эта мысль разозлила парня, и, уже торопясь доказать и отцу и себе, что он не какое-нибудь ничтожество, не трус, который не отважится поведать правду, какой бы неприятной и горькой она ни была, сказал:

— Это правда.

— Что правда? Ты сам, нарочно сунул бороду в станок? — Генерал, не веря, с надеждой смотрел на сына.

— Понимаешь, я просто хотел ему доказать… мне казалось, что нет никакой опасности, а он издевался… требовал заплести бороду в косичку…

— Господи, какой же ты дурак!

— На этот раз ты прав. Я действительно показал себя круглым идиотом. Но я не глупее Луки Лихобора, и ему ещё придётся в этом убедиться… Мы ещё встретимся… Прости меня, пожалуйста, доктор прав, мне и вправду трудно говорить. Я посплю, пожалуй…

— Спи. Всё будет хорошо. Мы с мамой приедем завтра.

— Нет, только в тот день, когда пускают посетителей.

— Ты не хочешь нас видеть?

— Хочу, конечно. Но мне надоело быть исключением. Понимаешь? Надоело! — Феропонт сказал эти слова твёрдо, убеждённо.

— Хорошо, — сказал отец. — Об этом потом. А пока отдыхай.

Сын не ответил. Закрыл глаза: поборола нервная истома, парень, кажется, заснул. Отец осторожно, на носках, стараясь не дышать, направился к дверям.

— До свидания! — вдруг громко сказал Феропонт.

— Счастливо, — отозвался генерал и вышел.

В субботу вечером Лука вышел из госпиталя, с надеждой взглянул на скамейку, притулившуюся около крыльца: сегодня, как никогда прежде, хотелось увидеть Майолу. Девушка поднялась ему навстречу.

— Жду тебя, — просто и весело сказала она. — Странно, но уже выработалась привычка, здравствуй!

— Здравствуй, — радостно отозвался Лука, пожимая протянутую руку Майолы. — Боялся, что ты не придёшь.

— Интересуешься новостями о моём кузене?

— Просто соскучился по тебе. А как, кстати, себя чувствует Феропонт?

— По моим данным, хорошо. Борода прирастает…

— А в понедельник на профсоюзном собрании за его драгоценную бороду с меня голову снимут.

— Так уж и снимут!

— Не буквально, конечно, но проработочку устроят — будь здоров какую. Так что живи — не тужи, скучать некогда. — Лука замолчал и потом спросил: — А как ты думаешь, с завода не прогонят?

— Ну, что ты! Такое придумал. Послушай. — Майола вдруг запнулась. — А что… если я приду на ваше собрание?

— С какой это радости? Меня защищать?

— Да, защищать! Но не тебя, не очень-то задавайся. А справедливость!

Она заулыбалась от неожиданно пришедшего ей в голову решения.

— Хорошая ты девушка, Майола. — Лука впервые за долгие дни улыбнулся. — И за твой душевный порыв спасибо, только защищать меня нет нужды. Когда соберётся вся смена, сотни три рабочих, то там всё может быть — насмешка, острое слово, грубость, даже обида, но несправедливость — никогда. Я это уже давно понял. На собрании, где решается судьба человека, каждый чувствует на своих плечах тяжкий груз ответственности. Тебе приходилось переживать нечто подобное?

Майола молча кивнула.

— Вот так будет и в понедельник. Может, решение собрания не очень-то придётся мне по душе, но справедливым оно будет. Это уж обязательно. Они мои товарищи, понимаешь, друзья, а быть другом — это не значит говорить только приятные слова, может, даже наоборот, частенько приходится говорить горькую правду…

— Странно ты понимаешь дружбу. И пробовал так поступать?

— Почему же странно? И не толькб пробовал, но и поступал.

— Я об этом как-то не думала… И потом вы остаётесь друзьями?

— Всяко бывает. Это уж от человека зависит.

Они давно, сами того не замечая, медленно брели по широкой улице к станции метро, а рядом с ними и навстречу шли празднично одетые люди, торопясь кто в гости, кто в театр; им же казалось, будто они одни, настолько важным для них был этот разговор.

— А ты со мной… со мной мог бы дружить? — спросила она.

— Мы с тобой уже друзья.

— И ты мне можешь сказать всё, что думаешь?

— Конечно. А почему нет? Сказать, положим, могу всё, а вот будут ли мои слова справедливыми, не знаю. Для того, чтобы понять человека, верно судить о нём, надо вместе с ним поработать. В работе полнее всего раскрывается характер. А мы с тобой только встречаемся…

— Да, мы только встречаемся, — тихо повторила Майола. — А всё-таки, что ты обо мне думаешь?

— Думаю, что ты очень красивая и знаменитая девушка, — серьёзно ответил Лука. — Такая красивая, что ни в сказке сказать, ни пером описать. Правда, не без недостатков. — Глаза его лукаво сощурились.

— Недостатков? Каких?

— Ну, скажем, ноги у тебя немного коротковаты.

Майола остановилась, словно с разбегу налетела на стену. Золотистые глаза потемнели от обиды, стали коричневыми, почти тёмными.

— У меня? — с трудом выговорила она. — У меня короткие ноги?

— Вот именно, коротковаты, — голос Луки прозвучал спокойно, подчёркнуто невинно, — миллиметров девяносто добавить — ещё можно было бы терпеть, а так… нет, так коротковаты.

— Ты что, ослеп? — почти вскрикнула Майола. — Обо мне писали во всех газетах, я чемпионка Киева… Республики… Ты… Ты не имеешь никакого представления…—