Феропонт нахмурился, сверкнул на Луку тёмными глазами.

— Едва ли ты смог заметить что-нибудь особенное.

— Ну, особенного, конечно, ничего не было. Тащи на контроль эти фланцы, у нас ещё знаешь сколько работы?

Парень сердито вздохнул и отошёл от станка. Странное чувство охватило его: и недовольство собой (не сумел до конца довести работу), и гордость (всё-таки отважился самостоятельно взяться), и радость от воспоминания о том кратком мгновении, когда довелось почувствовать, как покорно подчиняется мощный станок каждому его движению, и странное смущение оттого, что Лука будто бы прочитал его мысли.

Впрочем, краснеть за них нечего. Не боги горшки обжигают. Токарем он, конечно, будет и докажет всем, какая это несложная задача для такого парня, как Феропонт Тимченко. А вот они конструкторами-композиторами не станут. Хоть тресни! Они будут только слушать его мелодии и млеть под звуки поющих печальнострастных электрогитар. Он всегда мечтал о будущем со сладостным чувством своего превосходства над окружающими, но на этот раз мечты почему-то не принесли ему гордого удовлетворения. Парень даже удивился: с чего бы это, право? Вроде бы ничего особенного не случилось, все на своём месте, но сегодня он впервые в жизни самостоятельно проточил фланец, и от этого как-то непривычно, тревожно на сердце. Словно его красивая мечта дала трещину, пусть слабую, еле заметную, но всё-таки трещину. Глупости, завтра как ветром сдует все эти переживания. Подумаешь, фланец проточил, историческое событие мирового масштаба!

В тот вечер Лука вернулся домой уставший, помылся, лёг. Всё тело ныло от напряжения, но на сердце было легко, покойно и радостно.

С удовольствием почувствовал, как тяжелеют веки, и вздрогнул. В дверь кто-то осторожно постучал. Лука открыл: на пороге стояла Степанида Лавочка, одетая в светлое пальто и оттого ещё более полная и массивная.

— Проходите, Степанида Трофимовна. Садитесь, — предложил Лука, когда женщина, сняв пальто и на удивление легко ступая, прошла в комнату.

— Спасибо. — Она села, и деревянные тонкие ножки стула жалобно скрипнули под её тяжестью. — Не ждал меня? Завтра моего хозяина судить будете…

— Не судить, а обсуждать. Это разные вещи.

— Всё равно суд, как ты его ни называй. Я тебя знаю, Лука, ты парень только на вид крепкий и строгий, а сердце у тебя мягкое. Хорошо это или плохо, гадать не буду. Сейчас ты на меня смотришь и думаешь: зачем её нелёгкая принесла? Наверное, просить за своего муженька, чтобы помягче с ним обошлись на собрании. А я совсем не за этим пришла. Хочу, чтобы вы его не миловали, а три шкуры с него, негодяя, спустили. Помяни моё слово — он сразу прикинется несчастненьким. Я уж всё осознал, скажет, перековался, а вы и развесите уши…

— Он сказал, что на собрание не придёт.

— А я думаю, придёт. Чтобы вас всех разжалобить. Это у него сейчас главная задача. А потом опять за старое примется. Пойми, извелась я… Ведь ребята малые, их жалко. Они же мальчишки, им отец нужен.

— Чего же вы хотите, Степанида Трофимовна?

— Чтобы вы потвёрже с ним были, не размякли, не поддались на его посулы да обещания, чтобы тюрьмы испугался, потому что крадёт он на заводе. И для катушек, и для всякой всячины. Передавать дело в суд не нужно, он того, пожалуй, ещё и не заслужил, но припугнуть надо. Да так, чтобы дошло до него, что с ним не шутки шутят, а дело может бедой обернуться. Очень уж мы все — начальники, родители, жёны — любим, говоря по-учёному, ощутить результаты нашей воспитательной работы, да чтоб побыстрее, чтобы не очень-то ждать их. Встретились, поговорили — и всё: он осознал и перевоспитался, Вы и довольны. А он за порог — и опять в забегаловку, и снова терпи, Степанида Трофимовна. А я больше не могу терпеть! — вдруг крикнула женщина. — Понимаешь ты, не могу!

— И не нужно, — ответил Лука. — Он завтрашнее собрание на всю жизнь запомнит.

— Вот о том я тебя и прошу. — Степанида встала. Она легко прошлась по комнате, посмотрела репродукции на стенах, заглянула на кухню — везде порядок, вымыто, вычищено, но как-то всё по-холостяцки, неуютно, холодно…

— Отчего не женишься? — неожиданно прозвучал вопрос.

— Да кто пойдёт за старого холостяка?

— Пойдут, только свистни. А может, ты тоже фрукт, у чужих молодаек варенички уминаешь за обе щеки?

— Нет, — Лука улыбнулся. — Не уминаю.

— А красуля беременная не к тебе ходит?

— Ко мне? — Лихобор удивился, и Степанида почувствовала его искренность. — Да вы что, в своём уме? Какая красуля?

— А откуда я знаю? Приходила сюда я и решила, что к тебе.

— В подъезде восемьдесят квартир. — Лука рассмеялся. — Нет, Степанида Трофимовна, жаль, но не ко мне… — И помолчав, спросил: — Он сейчас пьяный?

— Нет, трезвый, как стёклышко. И злой, как чёрт. Только мне его уже бояться нечего. Не подействует собрание, соберу сыновей и уеду к матери в деревню. Пускай колхозниками вырастают.

— Тоже неплохой вариант, — промолвил Лука.

— Неплохо, конечно. Только и без моих ребят многовато сирот на белом свете. — Степанида вздохнула. — Да ещё при живом отце… Ну прощай. Сердце у меня, как рана, болит. И скажу тебе: женись, потому что неправильно, когда вот такой здоровяк, как ты, без подруги по земле ходит. И для тебя, и для неё неправильно.

— А если она не хочет?

— Значит, ты ей не показался. Ищи другую. Найдёшь. Так не размякнешь, слезу не пустишь завтра на собрании? Смотри у меня! Будь здоров, Лука. — Надела пальто, стала ещё массивнее, погрозила Луке пальцем и повторила: — Смотри у меня, все вы одним миром мазаны. — Повернулась, вышла, и Лука отчётливо услышал, как легко ступает она к лифту.

Щёлкнули железные двери, где-то высоко, еле слышно загудел мотор. И снова тишина. Лука вздохнул. Видно, не может больше терпеть Степанида Лавочка, если пришла сюда с такой просьбой… Вот чудачка: выдумала какую-то беременную женщину. Смех да и только!

Объявление в цехе на этот раз было чёрным. А сам художник стоял у своего произведения, сияя круглым лицом, как новый пятак, и каждому говорил:

— Клава вчера мне сына родила!

И его счастливая улыбка, как в зеркале, отражалась на лицах товарищей.

Борису Лавочке Венька тоже сказал о своей радости, и тот восторженно воскликнул:

— Красота! Устроим общественные крестины. Ох, и выпьем! На законных основаниях! — Был Борис в отличном настроении, вызывающе весел и беспечен, будто и понятия не имел о предстоящем собрании.

Когда Лука вернулся с летучки штаба трудовой вахты, Феропонт уже разложил заготовки, приготовил резцы. О вчерашнем случае ему почему-то было и приятно вспоминать, и стыдно. Жаль, не удалось до конца обточить тот фланец. Ничего, пусть они не очень-то задаются, все эти Назаровы, Лихоборы, Бородаи. Феропонт им всем ещё нос утрёт, покажет, как надо работать, а тогда заявит: «Всего вам хорошего, будьте здоровы, живите богато. Эта работёнка не для меня, простовата». И примется за конструирование электромузыкальных инструментов. Взглянув на хмурого Луку, Феропонт иронически заметил:

— Ты, оказывается, переживаешь за Лавочку больше, чем сам виновник торжества. Вон он какой весёлый.

— А ты не переживаешь? Жаль.

— Это с какой же стати? По-твоему, я должен переживать за всякого прохиндея, который готов превратить цех в своё подсобное хозяйство?

— Приказать себе переживать человек не может. Или у него есть это чувство, или его нет. А на нет, как говорится, и суда нет.

— И отсюда прямой вывод о моей неполноценности и отсутствии коммунистической сознательности.

— Выводы делать преждевременно, но родным для тебя наш цех ещё не стал, — сказал Лука.

Феропонт возмутился:

— Ты хочешь, чтобы это случилось за какие-нибудь два месяца. Не рановато ли?

— Хорошо, давай заготовку. Что у нас сегодня?

— Обточка сектора управления двигателями.

— Ясно. Смотри, как его надо закреплять. Видишь, насколько тонок дюраль и, следовательно, какая должна быть точность…