Странно: вокруг война, виселицы, концлагеря, кровь, смерть. И вот на тебе — любовь. Это, пожалуй, потому, что здесь, в Бельгии, они не так тяжко переживали войну…

Галя уже хозяйничала за столом. Вишнёво-чёрное вино лилось в бокалы, настоящие, рисунчатые. Сдобренный маслом картофель, сыр и хлеб украшали стол. Вилки и ножи красовались своим холодным блеском.

— Ну, за твою удачу, — Галя подняла бокал.

— За твою удачу, — повторила Нина.

Эмиль молча поднял бокал.

— За удачу, — сказал Шамрай и выпил.

Обыкновенное красное вино показалось ему оглушающе крепким. Острые иголочки пронзили, как электрический ток, пробежав от языка до пят, они исчезли где-то в полу. Сладко закружилась голова, всё перед глазами: свет, сумрачные стены, лица девушек — куда-то отодвинулось, уплыло, стало нереальным, как во сне. Будто и эти милые девушки и квадратный здоровяк Эмиль — все они только приснились. Вот-вот сейчас ударят в рельс, подвешенный на апельплаце, и он проснётся на нарах…

Нет, не похоже…

Перед глазами снова возникли улыбающиеся лица девушек. Им хорошо. Правда, они на чужбине и работают от зари до зари, зато, ложась вечером спать, всё-таки знают, где проснутся утром, и знают, что с ними будет завтра. Эмилю и того лучше, свищи себе на своём паровозе и завтра, и через десять лет.

А ему, Роману, горше всех. Ох, как горько. Он один на всём белом свете. У него нет своей воинской части, нет своего командира. Это самое страшное для солдата — остаться без своей роты. Куда идти? Что делать? Неизвестно.

Чувство острой, жгучей жалости к себе затопило грудь, и впервые за долгие месяцы плена ему захотелось сочувствия. Но это желание показалось Шамраю недостойным командира. Он постарался сбросить его, как одним движением плеч сбрасывают на землю тяжёлую, намокшую плащ-палатку, но сделать это оказалось не так-то просто.

— Что-то мы все приумолкли и загрустили? — прощебетала Нина. — Давайте ещё выпьем. Ведь всё идёт к лучшему…

— К лучшему?

Конечно, к лучшему. Как он, Шамрай, этого сразу не понял. Всё идёт к лучшему, и мир всё-таки прекрасен. Нет, неправда, мир ещё и страшен. Он обезображен язвами концлагерей, перечёркнут кривыми линиями фронтов, отмечен предательством и неверием. Смерть перестала удивлять, скорей, наоборот, удивляет жизнь. Тени самолётов уже никого не пугают, и даже дети не прячутся в бомбоубежища, привыкнув к смерти.

И в этом тёмном, пропахшем смрадом трупов и креозота, застланном дымом пожарищ и пылью разрушенных зданий, мире вдруг, точно в сказке, возникает тёплый подвал, бокал вина, сияющие девичьи глаза и неразговорчивый Эмиль с его робкой нежной улыбкой…

— Ты опьянел? — спросила Галя.

— Немного. Это от непривычки. Сейчас пройдёт.

И оно действительно скоро прошло, это быстролётное, лёгкое опьянение. Глаза Эмиля предстали перед Романом в ту минуту, когда машинист смотрел на Нину. Всё сосредоточилось в этом взгляде: исступлённая любовь, радость от сознания, что девушка любит его, желание выразить силу и верность своего чувства.

«Что он в ней нашёл?» — подумал Шамрай, внимательно приглядываясь к Нине. Если сказать правду, ничего особенного. Она хорошенькая, конечно. Но в Донбассе много куда более красивых девушек, особенно из мариупольских гречанок. Пожалуй, глаза у Нины какие-то необычные. На первый взгляд — простая голубизна, ничего значительного или таинственного. А присмотришься, и вдруг сверкнёт в этом синем омуте тонкое стальное остриё, спрятанное глубоко в зрачках. Вот так они вое, эти девчата. Хорошенько к ним надо присмотреться, чтобы по-настоящему понять.

Эмиль, видно, присмотрелся, потому как ловит каждое слово, каждый Нинин взгляд. Он откровенно счастлив. Даже зло берёт. Кругом страдания, смерть, войт, а они любят друг друга. Сердце больно уколола горькая обида: «А у тебя не было такого счастья и неизвестно, будет ли».

Жаль, а хотелось бы…

Многого тебе хотелось бы, Роман Шамрай. Но думай лучше о том, куда тебе податься завтра. Любовь пока не для тебя.

Теперь беседа шла между девушками и Эмилем. Французских слов звучало больше, нежели немецких. И потому Шамрай не мог уловить всех деталей разговора. Но точно знал — говорили о нём, о его будущем.

Эмиль в чём-то колебался, возражал, его улыбка стала чуть виноватой, он будто сам осуждал свои сомнения, но преодолеть их не мог. Постом Нина твёрдо сказала:

— Так нужно сделать, Эмиль. Понимаешь, нужно.

Слова, конечно, были не такие, незнакомые, чужие слова. Но Шамрай легко понял их смысл: уж очень выразительна была интонация.

Эмиль восторженно посмотрел на девушку, увидел в её глазах не синеву, а серебристую сталь, и сразу сложил оружие, сдался охотно, даже с радостью. Приказ Нины снял с него всякую ответственность, и теперь ему осталось только выполнить его старательно и добросовестно. Они ещё выпили, уже просто так, без тостов, «посошок», как сказала Нина. Галя вышла из-за стола, и все тоже поднялись.

— Пойдём погуляем.

Слово-то какое отыскалось. Не слышал его Шамрай, пожалуй, года два. «Погуляем», — поразительно, как легко и просто жизнь вычёркивает из сознания человека такое удивительное слово…

Они вышли в залитую лунным светом апрельскую ночь. Пока сидели за столом, взошла луна, яркая, круглолицая.

Где-то очень далеко в полночной тишине прозвучал паровозный гудок. Эмиль взглянул на часы, на которых фосфорическим светом мерцали стрелки, и одобрительно кивнул головой.

— Андре прошёл семафор, — сказал он.

— А ты когда? — спросила Нина.

— Я послезавтра, перед рассветом.

— Очень удобно.

— Да, это удобно.

Тёмный пушистый клубок неожиданно подкатился Нине под ноги. Большая собака, повизгивая и ласкаясь, чуть не сбила её с ног.

— Тихо, Фламбо, — приказала девушка. И добавила: — Познакомься с ним, Роман. Погладь его.

— Не укусит?

— Нет. Нужно, чтобы он понял, что ты свой. Фламбо умный, как человек. И добрый.

Шамрай положил руку на большую голову чёрного пса. Тот завилял хвостом.

Через сад они вышли к небольшой речке. Чёрная вода мчалась быстро, но бесшумно. Нина и Эмиль решительно повернули и пошли вниз по течению.

— Пускай идут, — сказала Галя.

— У них настоящая любовь?

— Осенью, если будут живы, повенчаются.

— В церкви?

— А как же? Здесь все в церкви венчаются. Он хороший парень, Эмиль. Нина уже примеряла белую фату.

— Осенью, — тихо сказал Шамрай.

В его представлении всё сместилось и перепуталось. Ещё совсем недавно (время здесь приходится измерять не днями, а часами) лагерь, немцы, завод, потом однорукий шофёр и старая злющая женщина, по-матерински заботливо собравшая его в дорогу. А сейчас терпкое вино, планы на осень, белоснежная фата невесты. Какой-то сумасшедший мир. Разве гитлеровцы не раздавили Бельгию, разве здесь нет немцев?

— Послушай, — сказал он, — ничего этого не будет. Они всех нас до того времени уничтожат.

— Это верно, все мы до победы не доживём, — серьёзно сказала Галя. — Но уничтожат всё-таки, не всех. Кто-то останется и для счастья.

Они снова замолчали. Светлое платьице Нины медленно двигалось в серебристых сумерках. Эмиля в его тёмном костюме совсем не было видно. Потом белое облачко платья остановилось и почему-то уменьшилось.

— Целуются, — сказал Шамрай.

— А тебе завидно?

— Нет. Странно как-то, люди ещё целуются на свете.

— Там было очень страшно?

— Очень. Не только было, но, может, ещё и будет.

— Расскажи мне всё.

Они сели на большую, гладко отёсанную колоду, которую неизвестно для чего положили на берегу ручья. Шамрай начал говорить, а перед глазами в прозрачных от месячного света нежных голубоватых сумерках то заслонялось, то вновь появлялось белое платьице Нины, и почему-то останавливалось сердце, когда оно пропадало. Было страшно от мысли, что оно может исчезнуть совсем.