— Пешком.

— Вы его обыскали?

— Да, — ответил Шувалов. — Кроме этой вещички, у него при обыске ничего не обнаружили.

И переводчик осторожно положил на стол хитроумным узлом завязанный гвоздик.

— Что это такое?

— Да так, безделушка, — ответил Шамрай после того, как ему перевели вопрос комиссара. — Набивать, и чистить трубку.

— У тебя есть трубка?

— Нет. Это память о моём друге. У него когда-то была трубка.

— Хорошо, — Курбе повертел в руках гвоздик, ничего подозрительного не увидел, осторожно положил на стол. — Когда же ты убежал из лагеря?

— Неделю тому назад.

— Твоё имя?

— Роман Шамрай.

— Ты лейтенант?

— Да.

— Можешь выбросить свой воротник с петлицами. В вашей армии уже ввели погоны.

Шамрай промолчал. Неужели полицейский хочет затеять дружеский разговор о смене формы в Красной Армии?

— Чем же ты питался всю неделю?

— Чем придётся, — ответил Шамрай.

— Что значит «чем придётся»?

— Просил милостыню. В одном месте позаимствовал без отдачи бутерброд, — соврал Шамрай, на самом же деле он просто голодал.

— Украл? — переспросил Шувалов.

— Почти.

— Так отвечать нельзя, — сказал переводчик. — Вас отдадут под суд за кражу и сошлют на каторжные работы. За попрошайничество тоже.

Шамрай удивлённо посмотрел на Шувалова:

— А что же говорить, чтобы не сослали?

— Говорите: питался сухими прошлогодними ягодами и грибами.

Шамрай послушно повторил. Шувалов перевёл. Инспектор одобрительно кивнул.

— Хорошо, — сказал он. — Немцы его. не разыскивают?

— Нашим победителям не до нас с вами и тем более не до пленных, — многозначительно ответил Шувалов.

— Ха! — воскликнул инспектор. — Это, чёрт возьми, правда. Им есть о чём подумать. Ну вот что, лейтенант: если тебя ещё раз встретят мои парни, подвесим на перекладине. Запомни. Инспектор Поль Курбе с вами шутить не собирается. Меня не проведёшь.

Шувалов перевёл.

— Переведите ещё раз: меня зовут Поль Курбе, — приказал француз. — Ну вот, теперь всё ясно. Отправьте его в Терран, в лагерь. Пусть работает в шахте во славу нашей будущей победы. Ну, пошёл прочь отсюда!

— Можно мне взять гвоздик? Это память о добром друге, — вдруг осмелился спросить, не веря в успех, Шамрай.

Инспектор удивлённо посмотрел на него, потом сказал:

— Мы, французы, дружбу уважаем. Бери. А теперь чтобы и духу твоего здесь не было!

Вместе с Шуваловым и полицейским они вышли в коридор.

— Вы хорошо запомнили его имя? — спросил Шувалов.

— Да.

— Ему это очень хотелось. — В серых холодных глазах переводчика вспыхнула усмешка и погасла.

— А как же. Вам тоже хочется, чтобы я запомнил ваше имя?

— Нет. Мне всё равно.

— Тогда почему же вы помогли мне?

— Не знаю. Может, потому, что вы свято храните память о своём друге. Вы считаете, что я вам помог?

— Думаю, да.

— Работа в шахте не легче каторжной.

— Я уже ко всему привык.

Какой-то странный белогвардеец. Действительно, почему он помог Шамраю? Что это за намёк на память о друге? Простое совпадение. Но не исключено и что-то другое…

Нет, ничего другого. Неужели ты можешь допустить, что этот гвардейский офицер Шувалов связан с обыкновенным шахтёром Морисом Дюрвилем? Смешно подумать об этом. К тому же, он работает в полиции. Туда случайных людей не берут. Шамрай имел возможность, и не одну, убедиться в этом. Как видно, дела их плохи, и крысы бегут с корабля.

— Желаю вам удачи, — сказал на прощание Шувалов. — Только не вздумайте меня благодарить. Я ничего не сделал такого, что стоило бы благодарности. Может, даже наоборот… Желаю удачи!

Лагерь Терран, куда в тот же день доставили Романа Шамрая, имел свою историю. Строили его не для советских военнопленных или непокорных французов, а для немцев. В 1939 году Гитлер напал на Польшу, и Франция с Англией объявили Германии войну. Остряки назвали её «странной войной». Тогда на фронте никаких военных действий не велось и самой большой заботой французского командования было хоть чем-нибудь занять своих солдат, поэтому единственным полем сражения для них было футбольное поле. В то время Англия, и Франция могли одним ударом поставить Гитлера на колени, их силы значительно превосходили здесь силы вермахта, но они не сделали этого. Ликвидация гитлеровской армии не входила в их план. Куда привлекательней для них было бы уничтожение гитлеровцами Советского Союза.

Чтобы показать всему свету размах подготовки к военным действиям, французское командование покрыло свою страну сетью лагерей, предназначенных для будущих немецких военнопленных. Захватив Францию, гитлеровцы с большой пользой для себя использовали эти сооружения, собрав туда пленных чуть ли не всех национальностей Европы.

В такой лагерь и привезли Шамрая. Француз-полицейский положил перед заместителем начальника лагеря немцем Лаузе папку с протоколом допроса, взял расписку и ушёл.

Капитан Лаузе, невысокий сухощавый мужчина средних лет с брезгливым выражением тонких губ, был из тех неудачников, которые из-за ранения в самом начале войны не получили ни одной награды и были направлены проходить дальнейшую службу в глубоком тылу. Такие офицеры всегда считали себя самыми талантливыми и потому несправедливо обойдёнными по службе. Тыловую работу они презирали и на фронт не особенно рвались. Иметь с ними дело — мука, потому что амбиции у них через край, а возможностей — кот наплакал.

Капитан Лаузе принял дело Шамрая, осторожно листал документы.

— Убежал? — капитан наконец взглянул на Шамрая.

— Убежал, — ответил Шамрай.

— Куда шёл?

— В лагерь Терран. У вас лучше кормят.

— Откуда это известно?

— Люди говорят.

«Поразительно, — подумал капитан Лаузе. — Если о нашем лагере говорят, что здесь лучше кормят, что же тогда делается в других?»

— Ты лейтенант?

— Да, — Шамрай невольно дотронулся до своих петличек.

— В вашей армии уже ввели погоны, — сказал капитан.

«Почему их всех это интересует?» — удивился Шамрай, но не сказал ни слова.

Капитан Лаузе мгновение помолчал. Сосредоточенно хмуря брови, он давал понять, что занят решением сложных государственных проблем. Потом, всё так же хмуря брови, он медленно сложил документы, завязал тесёмки у коричневой бумажной папки и так же медленно, протянув указательный палец, нажал кнопку звонка. Каждую мелочь капитан Лаузе делал значительно, торжественно, внушительно.

Двери приоткрылись, и на пороге комнаты появился писарь, уже пожилой человек, отяжелевший и седой, один из тех, кого нельзя было послать даже во фронтовые тылы.

— Скорика! — приказал капитан.

Писарь что-то буркнул себе под нос, тяжело повернулся в своей мешковатой форме и вышел. Лаузе откинулся на спинку кресла и стал внимательно рассматривать Шамрая. В действительности, пленный не интересовал его. Думал капитан о Восточном фронте, где скоро должно было начаться новое наступление имперских войск: «последнее победоносное наступление», как называли его между собой офицеры, думал и об Африке, где англичане крепко поколотили генерала Роммеля. На сердце у Лаузе было скверно и тревожно, и невольно вспомнился маленький городок Реехаген, расположенный несколько южнее Берлина. Там жили его жена Матильда и шесть дочек. Почему у него всегда рождались только дочки? «Вы не подарили фюреру ни одного солдата», — сказал врач-гинеколог, когда родилась последняя. Трудно было понять, шутил он или обвинял капитана Лаузе в неуважении к фюреру. А вообще жизнь сложилась несчастливо, всё было в ней нескладно: и вшивая фамилия[1], и дочки, и тот роковой осколок мины, который под Львовом пробил капитану лоб. Вместо почестей, фанфар, торжественных церемоний и видной государственной деятельности ему досталось это проклятое таловое болото и сознание своей незначительности, а может, и бессмысленности всей жизни. Эти мысли были далеко не безопасны. Не дай бог, чтобы кто-нибудь догадался о них.