Вот он и наступил. Скверно и несправедливо устроен мир. Всё ужасное и кровавое, что пришлось пережить Шамраю до сих пор, казалось совсем незначительным в сравнении с этой последней бедой.

Лейтенант подавленно усмехнулся, непонимающе развёл руками.

Полицейский насупился, посмотрел на Шамрая маленькими пронзительными глазками, положил короткую в тёмных пятнах и редких чёрных волосках руку на кобуру пистолета и раздражённо повторил:

— Папье!

Полицейский поссорился с женой, и потому в это утро свет ему был не мил. Эта красотка заявила, что из полиции ему нужно бежать, пока не поздно: бошей скоро разобьют. А куда бежать? К кому? Он и сам отлично видел: немцы уже не те, что были, спиной повернулась к ним фортуна. Во Франции их осталось совсем немного — все тылы старательно вычесаны. В газетах пишут: Гитлер на Восточном фронте готовит решающий удар, но после Сталинграда ему уже никто не верит. Вот и болтает теперь что в голову взбредёт эта черноглазая полуфранцуженка-полуиспанка. Раньше молчала, будто воды в рот набрала, а теперь, смотри, разбушевалась. Если бы не было этой неприятной ссоры, полицейский, может быть, проехал бы мимо Шамрая, не обратив на него внимания.

На свою беду, Шамрай подвернулся ему под руку.

— Папье! — в третий раз крикнул полицейский, сердито посматривая чёрными, как буравчики, глазами.

— Нету, — простодушно признался Шамрай.

— Иди, — приказал полицейский, вынимая пистолет. — Руки назад.

Шамрай послушно заложил руки за спину и пошёл: с пистолетом шутки плохи. Неужели не найдётся какой-нибудь возможности убежать по дороге?..

Теперь, когда, казалось, он был у цели, попасть о руки гестапо просто обидно и невероятно.

А получить пулю в спину?

В том, что его арестовал французский полицейский, а не гестаповец, плохое утешение — не всё ли равно, все они связаны одной верёвочкой. Гестапо или французская полиция — какая разница.

Полицейский попробовал заставить своего пленного идти впереди велосипеда. Это оказалось нелёгким делом, потому что в таком случае приходилось ехать медленно и всё время сохранять равновесие. Быстрее передвигаться пленный не мог. Пришлось слезть с велосипеда и идти пешком, а тут у него, как назло, нестерпимо разболелись мозоли на правой ноге, стали печь, словно раскалённые угли. Бес его дёрнул задержать этого пленного. Пусть бы шёл себе на все четыре стороны. Такого мнения, как оказалось, придерживалось и начальство.

— Для какого дьявола ты его привёл? — раздражённо встретил их начальник полиции инспектор Курбе.

— У него нет документов, — демонстрируя своё служебное рвение, заявил полицейский.

— Опять канитель, — откровенно недовольно пожал плечами начальник полиции. — Ну хорошо, раз привёл, пусть остаётся… А вообще, Франсуа… — «Совсем не обязательно каждого пленного тащить в полицию, — хотел сказать инспектор. — Пусть ими занимается гестапо, если имеет такую охоту». Но он промолчал: нельзя расхолаживать подчинённых, пусть стараются. И тут же добавил — Хорошо, посади его пока что в камеру. Потом разберёмся.

И зевнул откровенно сладко. Прошлую ночь он дал прикурить, есть что вспомнить. Вчера из Парижа приехала мадам Прето, его хорошая и давняя подруга, настоящая аристократка. «Настоящая аристократка» на этот раз имела намерение закупить овощей если удастся, побольше мяса. В голодающем Париже на такой операции можно было прилично заработать. Он, Поль Курбе, обещал ей помочь и слово своё, конечно, сдержит. Они давно знакомы, и в этот раз встретиться им было особенно приятно.

Сейчас мадам Прето сладко спит в инспекторской спальне, и старая Полет, экономка, недовольно слушает её тонкий аристократический храп. Потом Полет целых две недели будет злиться, и жизнь бедного Поля Курбе превратится в кромешный ад. Но что поделаешь? За любовь надо расплачиваться. На войне, как на войне. А пока, пожалуй, не мешало часика два вздремнуть. Ничего, служба подождёт.

Поль Курбе так и сделал, предупредил часового, что часа два его не будет, запер дверь и, опустившись в своё глубокое кресло, склонил голову к плечу и сразу заснул.

А Шамрай в это время внимательно, стараясь не пропустить ни одной мелочи, знакомился со своей камерой. Да, это не тот подвал, откуда ему недавно удалось бежать, это настоящая камера с надёжной решёткой и глазком в дверях. До чего же скверно и несправедливо устроен мир! Ему захотелось, как в детстве, уткнуться лицом в тёплые колени матери и заплакать, сладко и горько до отчаяния. Но уже давно у него нет матери, умерла за три года до войны. Схоронили её в Суходоле, на кладбище у самого Днепра, мимо которого во мраке ночной реки перемещаются красно-зелёно-белые огоньки пароходов…

А вот воспоминание о прикосновении к её тёплым коленям, к сухим, лёгким рукам у него не умирает и, видно, будет жить вечно. Выходит, что человек живёт две жизни. Одну свою собственную, а вторую — в воспоминании других, и эти люди между собой не всегда бывают друзьями… А вот его, Шамрая, теперь никто не пожалеет. Души людей стали похожи на ломти чёрствого ячневого хлеба. Что ж, идёт война. Шамрай так и задремал с ощущением этой горькой мысли и сладким воспоминанием о прикосновении ласковых материнских рук.

Часа через два без всякой видимой причины Шамрай проснулся, как от толчка, с тревожно бьющимся сердцем. Спустил ноги с койки, огляделся. Кругом тишина, а ощущение покоя не приходило. Посмотрел в зарешечённое окно. Солнце светило по-весеннему ярко, на улице стоял апрель. Окно, пожалуй, выходило на запад, хорошо видно только освещённые солнцем верхушки деревьев.

Отчего он проснулся? Ещё раз оглядел камеру и понял.

В глазок в двери кто-то пристально смотрел на него.

Ну что ж, странного в этом ничего нет — хотя прямо скажем: приятного мало чувствовать на себе взгляд невидимого человека, скорее всего, твоего врага.

Шамрай демонстративно повернулся спиной к дверям.

Прошло минут пять. Потом в замке сухо, как сломанная ветка, щёлкнул ключ. Двери приоткрылись. В камеру вошёл высокий, сухощавый, хорошо выбритый старик, с орлиным носом и аккуратным пробором в седых, коротких волосах.

— Выходите, — сказал он неожиданно по-русски.

— Вы кто? — Шамрай резко обернулся к нему.

— Я переводчик. Выходите.

В коридоре у двери маячила тень полицейского.

— Вы эмигрант?

— Да. Советую вам поспешить. У меня мало времени.

— На тот свет я всегда успею, — в тон ему ответил Шамрай.

— Вы, оказывается, оптимист, — заметил переводчик. — Мне приходилось видеть людей, для которых тот свет казался светлой мечтой.

Фраза прозвучала двусмысленно и угрожающе. «Кто он?» — подумал Шамрай и решил: враг, конечно, нет никаких оснований считать его другом.

Они вышли в коридор. Впереди переводчик, за ним Шамрай, потом полицейский.

«Удивительная походка и фигура», — подумал Шамрай, разглядывая, как мерно, не торопясь шагал по коридору переводчик, гордо и прямо держа корпус и небольшую, ещё и сейчас красивую голову.

— Вы офицер? — спросил Шамрай.

— Да, императорской гвардии Преображенского полка поручик Шувалов, — ответил переводчик, не оглядываясь.

«Вот теперь уж я определённо пропал», — подумал лейтенант.

Они поднялись на второй этаж. Инспектор Курбе, сидя за столом, читал газету. Он успел не только выспаться, но и принять душ. В газете писали, что немецкие войска из стратегических соображений немного выровняли линию фронта на Таманском полуострове. А в его доме сейчас на широкой кровати нежилась весёлая и хорошенькая мадам Прето. Жизнь, оказывается, была полна драматических противоречий; что ж, от этого она лишь становилась прекрасней.

— Ну, откуда ты убежал? — грозно спросил инспектор Курбе, как только Шамрай предстал перед ним. Шувалов перевёл.

«С переводчиком, оказывается, удобно, — подумал Роман, который и сам понял вопрос. — Буду иметь время подумать над ответом».

— Из Бельгии.

— Лагерь?

— Льеж.

— Как перешёл границу?