— Запрещаю, — строго сказал Колосов. — Пропадёте ни за понюшку табаку. Больно дёшево себя ценишь…

— А кто ты таков, чтобы запрещать? — вырвалось у Шамрая.

— Командир.

— Ты командир, когда мы в бою. А здесь, в лагере, ты всего-навсего бригадир шахтёров. И всё. И потому на твой запрет сейчас можно наплевать.

— И всё-таки я запрещаю вам, лейтенант Шамрай, — повторил Колосов, в упор посмотрев на Романа.

И Шамраю расхотелось продолжать разговор. Он отошёл, пожимая плечами. Однако своего намерения не оставил, решив прежде всего посоветоваться с Жаклин…

Она ждала Шамрая, как и в первый раз, сидя на опрокинутой вагонетке в самой горловине ствола. Сидела, съёжившись, незаметная и маленькая в темноте.

— Роман, добрый вечер!

Он даже вздрогнул, неожиданно услышав её голос, обнял её, крепко прижав к груди, и почувствовал, как она мягко подалась ему навстречу.

Стояли долго, молча, прижавшись друг к другу. Будто не было на земле войны, смерти, разлуки.

Глаза Жаклин — вот они совсем близко, смотри, Шамрай, сколько хочешь, хоть утони в их синих озерках, вот губы её, сухие, горячие губы — целуй их, Роман, потому что блаженнее этих поцелуев ты ничего не знал. И не узнаешь… Потому что эти сильные и нежные руки, эти тёмные душистые волосы, эта женщина — твоё счастье, Роман.

— Кто тебя привёл сюда, Робер? — наконец спросил он.

— Нет, отец.

Шамраю вдруг стало мучительно стыдно. Словно он в чём-то провинился и перед Жаклин, и перед старым Дюрвилем, и даже перед самим собой. Нескладно получается. Они любят друг друга, а близкие им люди страдают, идут на смертельный риск, на настоящую опасность.

А почему он до сих пор не подумал о Жаклин? Разве ей безопасно вот так, ночью, тащиться на велосипеде через весь город к этой заброшенной шахте?

Но Жаклин его жена. Они должны видеться, потому что без этих встреч для них нет жизни. Может быть, это неразумно, но они презирают опасность, пробираясь по тонкой ниточке над пропастью. И эти волнения, даже этот страх друг за друга — всё радостно и сладко. Потому что настоящая любовь всегда счастье.

И снова недавно высказанная мысль сорвалась с его уст:

— Нужно выходить из шахты. Я так больше не могу. Я хочу видеть тебя всегда, каждую минуту, с утра до ночи и с ночи до утра. Я не хочу больше бояться за тебя, за папу Мориса, не хочу бежать сломя голову, как вспугнутый заяц, едва мелькнёт тень у дороги… Я хочу, чтобы ты действительно была моей женой. Да, из шахты выходить необходимо, нужно брать в руки оружие, свободно, открыто, чтобы все знали, что есть партизаны… — И гитлеровцы тоже?

— И гитлеровцы. Да, пусть знают и они, где проходит фронтовая полоса. Пусть она будет не только за Днепром, но и здесь — под самым их носом. Пусть понюхают, чем пахнет и наш порох. Пора выходить…

— Нет, ещё не время, — повторила Жаклин.

— А когда же настанет это время?

— Выходить из шахты нужно тогда, когда, союзники переплывут Ла-Манш. Тогда наша сила будет в аккурат к случаю. Не растерять её до времени, сохранить — наша задача.

— Ты говоришь, как командир всего резистанса.

— Нет, я только повторила слова отца.

— Значит, вы об этом тоже говорили?

— Не один раз. Ты думаешь, мне не хочется видеть тебя постоянно: с утра до ночи и с ночи до утра? — Они снова поцеловались. — Сегодня мы простимся надолго, — сказала Жаклин.

— Ты больше не будешь работать в аккумуляторной? — Шамрай почувствовал, как от этой мысли у него остановилось сердце.

— Буду, разумеется, и там мы увидимся. Но сюда на шахту приходить не придётся. В Терран стали прибывать гитлеровские солдаты. Нельзя сказать, чтобы их было много. Но всё же. Откуда их перебросили, ещё не ясно, да девушки скоро разузнают. Сколько их, откуда прибыли, где разместились, какое вооружение?

— Ты говоришь, будто настоящий разведчик, — улыбнулся Шамрай. — Страшно и противоестественно, когда женщине, такой красивой и нежной, как ты, приходится думать о каких-то паршивых немцах, приглядываться к ним, подсчитывать их вооружение…

— Это ещё не самая чёрная работа, которую приходится делать во время войны…

— А я часто мечтаю, — сказал Шамрай. — Вот так, лежу на нарах, сон бежит от меня, а я не жалею, лежу и думаю. Вот окончится война, разгромим немцев, и поедем с тобой в Крым. Ты знаешь, где Крым?

— Знаю. На Ближнем Востоке.

— Нет, это в Советском Союзе.

— Ну и что же. В Советском Союзе ведь есть Дальний Восток, значит, есть и Ближний.

— Вот никогда не думал о Крыме как о Ближнем Востоке. Но сейчас речь не об этом. Вот мы приедем в Суходол, завком даст нам путёвки… и подадимся с тобой к морю…

— А ты уже был на море?

— Три раза.

— Там много девушек? Они красивые?

— Много, конечно. Но красивее тебя нет.

— Неправда!

— Правда. И не перебивай меня. На чём я остановился? А, приедем мы к морю. Там на берегу нас ожидают дворцы, графские, княжеские, даже царские. Всюду мрамор, красное дерево, позолота. Красота несказанная, даже дух захватывает. Возле дворцов могучие крымские сосны, таких я нигде не видел. Стоят тысячелетние великаны, впившись в скалы корнями…

— Там сейчас немцы?

— Не важно! Прогоним. А кто не убежит, утопим в Чёрном море. Не перебивай меня, ласточка моя. Я же тебе не о немцах рассказываю, а о нас с тобой… И вот мы приходим к морю. На берегу не песок, а круглая, тысячелетиями отшлифованная галька. Вода перед тобой синяя, глубокая и прозрачная, как небо. Розовые медузы плавают между камнями. И надо всем разлито солнечное золото. А на самой грани между небом, морем и берегом стоишь ты. Волны то набегут тебе на ноги, то лениво отхлынут. А ты стоишь в лёгоньком купальничке, вся залитая этим солнцем, прищурившись, смотришь на море и вспоминаешь то время, когда мы с тобой сидели на опрокинутой вагонетке в стволе старой шахты «Сан-маре» и вокруг нас притаилась удушливая темнота, а мы сквозь неё всё-таки видели и солнце, и море, и прозрачные перламутрово-розовые юбочки медуз в изумрудно-зелёной бездонной глубине.

Жаклин по-детски не то вздохнула, не то всхлипнула

— Ты плачешь? — спросил Роман.

— Нет, просто я вижу море. И хочется верить, что оно есть и будет для нас, и страшно. Война такая долгая, и так много людей исчезли из жизни навсегда.

— А мы не исчезнем. Мы будем жить вечно.

— Я тоже так думаю.

Они снова поцеловались.

— Может, уже время идти? — спросила Жаклин. — Отец меня ждёт…

— Удивительный человек папа Морис.

— Нет, просто он отец. Разве ты не сделал бы то же самое для своей дочери?

— Не знаю, может, и сделал бы…

— И ради бога, обещай мне не будоражить ребят, не подбивать их выйти из шахты. Пока не время. Вас передушат, как котят. Пойми.

Какой-то далёкий отзвук разговора с Колосовым угадывался в словах Жаклин. Неужели капитан хочет через Дюрвиля и Жаклин повлиять на Шамрая, образумить его?

— Очень трудно сдерживаться, когда виселицы…

— А ты думаешь, французам легко? Небось вешают-то их.

— Вот и нужно поддать бошам под зад коленом…

— Я прошу тебя, наберись терпения. Когда высадятся союзники, человек с автоматом будет нужен, как воздух. Пообещай мне набраться терпения и ждать. Хорошо?

— Хорошо. Обещаю.

Жаклин поцеловала его так радостно, словно одержала бог знает какую победу.

— Вот теперь я верю в Крым, и в сосны, и в изумрудную воду, — сказала она.

Дни мелькали, как окна вагона скорого поезда, вихрем проносящегося мимо тихой, сонной станции. Они мчались стремительно, а зима держалась невыносимо долго. В лагере Терран пленные теперь занимали всего лишь два барака. В них разместились только шахтёры. Всех остальных узников погнали строить укрепления на берегу Атлантики. Повели их в слякотную нормандскую зиму к Ла-Маншу. Вокруг Бреста, Шербура, Дюнкерка на песчаных и каменистых, пронизываемых ветром и снегом безлюдных пляжах строились доты, траншеи, пулемётные гнёзда, пушечные капониры. Берег ощетинился на море длинными рядами ржавой колючей проволоки.