Система укреплений спланирована с немецкой основательностью, но на её сооружение нужны были не месяцы, а годы. Английские лётчики фотографировали побережье чуть ли не ежедневно. Тайн для них не существовало. План «Атлантического вала» на их картах выглядел точно так же, как на картах «Оберкомандо вермахт» — гитлеровского генерального штаба. И Черчилль не хуже Гитлера знал, что во всех этих пулемётных гнёздах и понирах не много орудий, пулемётов и совсем мало солдат. С Восточного фронта сюда ничего не перебросишь… Красная Армия жмёт, как тяжёлый паровой пресс, она вышла за свою государственную границу, ещё немного, и, собравшись с силами, рванёт через Польшу, ударит в самое сердце третьего рейха — Берлин. Стрёме-тельно меняются человеческие представления — если бы кто-нибудь два года назад сказал что-либо подобное, на него взглянули бы, как на сумасшедшего. А сейчас это уже сама жизнь, реальная действительность.

В душе каждого пленного вспыхнули и надежда, и нестерпимое ожидание, и жадное желание действия.

Ветер уже потеплел над Атлантикой, гуляет по Нормандии, забирается на юг Франции, прыгает, скачет, резвится над пологими взгорьями, похожий на балованного и весёлого щенка. В такие дни жизнь становится страстно, остро желанной, даже для истощённых, почерневших, вконец измученных долгой и трудной зимой пленных.

Именно в один из таких ласковых, ещё не тёплых, но уже весенних дней, в начале апреля в Терране снова появился Павел Скорик. За эту зиму он тоже сдал — похудел, будто в огне пропёкся, но чёрные маслины глаз поблёскивали по-прежнему уверенно и нагловато. Плётка, как и прежде, свисала с правой руки. Плечи будто бы развернулись, стали шире. Движения всё такие же сильные и порывистые. Кобура пистолета отстёгнута, будто Павел Скорик ждёт каждую минуту неожиданного удара и всегда готов защищаться. Тонкие усики аккуратно закручены, напоминали два острых жала. Продолговатое красивое лицо стало более выразительным и, пожалуй, нервным.

Взглянув на Скорика и на его странную форму, Роман Шамрай почему-то провёл рукой по своему воротнику с петличками и красными кубарями. Все на месте. Воротник уже почернел от угольной пыли и пота, но ещё существует, крепкая армейская материя…

На апельплаце Скорик появился не один. Видно, стал он персоной, если сам майор (недавно ему присвоили новый чин) Лаузе удостоил лагерь своим присутствием. Он только что стал комендантом Террана, а руководство лагерем, где осталось всего двести пленных, передал старому фельдфебелю.

Лаузе теперь, как никто другой в городе, хорошо чувствовал, насколько непрочна власть гитлеровцев во Франции, и судьба дочек в уютном Реехагене казалась ему чем дальше, тем больше неопределённой. От этого майор стал злым и опасным, как ядовитая змея. Его боялись. Даже немецкие офицеры не рисковали иметь с ним дело без особой надобности. А вот Скорик осмелился.

И ничего, майор даже согласился приехать в лагерь. Интересно, в чём здесь дело?

Но вместе с майором и Скориком на крыльце штабного домика появилась какая-то женщина. Взглянув на неё, Шамрай протёр глаза, чтобы удостовериться, не сон ли это.

Ему показалось, что со Скориком, отступив от него всего на один шаг, с небольшим блокнотом и карандашом в руках стоит Галя, та самая милая темноглазая Галя с фермы, неподалёку от бельгийского городка Нуртре. На ней тоже полувоенная форма, тёмные волосы спрятаны под беретом. На вид — образцовый адъютант или, вернее, секретарь, готовый на лету схватить и занести в блокнот каждое слово или приказ своего начальника. Видно, никого не боится, потому что стоит независимо, свободно, медленно оглядывая большими тёмными глазами пленных, и выражение такое, будто в этих глазах каждое лицо фиксируется, как на фотоплёнке. Вот дошла взглядом до Шамрая. Показалось или в самом деле задержалась на мгновение дольше? Нет, холодные, безразличные глаза равнодушно взглянули на соседа Шамрая. Не узнала его Галя. Что ж, тем лучше.

Смотреть на неё не безопасно, но отвести взгляд выше его сил. Почему она появилась здесь? Каким образом работница с тихой бельгийской фермы, простая украинская дивчина оказалась в стане врагов, рядом с этим Скориком?.. Что с Ниной? Было ли венчание в церкви, или, может, страшная тень виселицы ворвалась и в её жизнь?

Тысячи вопросов и ни одного ответа. Может, лучше всего ему потупить глаза, рассматривая обитые носки своих порыжевших от времени ботинок, потому что Галя, вдруг пробежав взглядом по коротким шеренгам пленных, снова на какой-то миг остановила свои колкие глаза на лице Шамрая. Ну что ж, интересно, чего хотят эти визитёры? Сейчас узнаем. Майор Лаузе не заставит себя ждать.

— Ахтунг! — выкрикнул тонким голосом фельдфебель. Ему, по всей видимости, хотелось щегольнуть перед начальством командирским бархатным басом, но голос к его конфузу сорвался. Тень насмешливой улыбки тронула губы Скорика. Лицо майора Лаузе осталось непроницаемым.

— Внимание! — не напрягая голоса, проговорил Скорик, и его все хорошо услышали. Только теперь стало отчётливо ясно, как мало людей собралось у крыльца. Всего двести человек, не то что прежде. И почему-то все подумали о неминуемом близком конце. Вот так тает не только лагерь, но и вся гитлеровская империя.

Лаузе чувствовал это острее других. Страшно подумать, но он, майор великой немецкой армии, не знал, что ожидало его в будущем. Взгляды этих затаивших ненависть людей, столпившихся на апельплаце, действовали на Лаузе угнетающе. Что он может сделать? Сейчас его удивляла мысль не о поражении, а о возможности победы, о которой всё ещё продолжают твердить там, в Берлине.

Тщетны старания этих скориков, которые готовы душу и тело отдать за фюрера. Они не в силах изменить ход истории. Увязла в болоте по самые уши империя. Если не вытянули её хвалёные танки, то разве помогут наёмные бешеные собаки?

Именно такое безысходно-отчаянное настроение царило в душе майора, когда он смотрел на апельплац. Не лучше ли просто уничтожить стадо этих страшных и отвратительных существ? Повесить или расстрелять. Без них мороки, конечно, было бы меньше…

А кто будет рубать уголь?

Для кого? Для англичан?

Майор вздрогнул. Снова опасные, очень опасные мысли у вас, господин майор. До добра они не доведут. Но ни о чём подобном он больше никогда не подумает. Нет, нет и нет. Что он говорит, этот Скорик?

— …французы распространяют слухи, — звучал над апельплацем молодой, сильный, хорошо поставленный голос, — что скоро здесь, у нас, высадятся англичане. Это подлая ложь. Атлантический вал неприступен, и наша с вами задача — сделать его поистине несокрушимым. Мы все, русские пленные, связаны одной верёвочкой. Работая на третью империю, мы укрепляли её могущество. Теперь настала наша очередь её защищать. Конечно, мы, представители неполноценной славянской расы, не можем претендовать на то, чтобы нас удостоили высокой чести занять позиции в укреплениях Атлантического вала.

Майор Лаузе, повернувшись, внимательно взглянул на Скорика. Что-то неуловимое и несколько странное угадывалось в его речи. Даже предателю не к лицу говорить такие слова. Скорик заметил его внимательно недоуменный взгляд, остановился. Лаузе ещё раз мысленно повторил всю услышанную фразу. Нет, всё верно. Просто янычары всегда были злее самих турок. Предатели научились говорить о самих себе унизительные слова. Способный проходимец, ничего не скажешь!

— Но мы можем сделать так, чтобы ни английские парашютисты, ни сумасшедшие французы не смогли угрожать с тыла нашим доблестным солдатам на фортециях Атлантического вала, чтобы тишина и покой царили от Па-де-Кале до Средиземного моря. Мы организуем патрулирование вооружёнными отрядами. Эти отряды на машинах будут появляться, как гроза, и разить молниеносными ударами каждого, кто осмелится поднять руку против немецкого солдата, против нового порядка, против империи. Кто хочет записаться в такой отряд — шаг вперёд!

— А те ребята, что пошли с тобой, где они? — донеслось из толпы.