— Ключи! — Шамрай толкнул Мунтяна, указа» на лежавшую на краю стола связку ключей. — К воротам!
— А немцы? — скорей выдохнул, чем проговорил Мунтян.
— Куда они денутся! Отворяй и зови Колосова.
Ожидание тянулось долго, Шамрай стоял, направив на сонных немцев свой автомат. Тускло светила лампочка. Тишина. Рядом вырос Колосов.
— Что с ними делать?
— Ничего. Оставайся здесь. Шевельнутся — стреляй.
Вскоре послышались приглушённые торопливые шаги Шамрай, приготовившийся ждать долго, даже вздрогнул от неожиданности, когда Колосов снова появился возле него.
— Спят?
— Спят.
— Бери оружие и харчи. Гаси лампу.
Они вышли, нагруженные оружием и мешком с консервами, тихо прикрыв за собой дверь и приперев её валявшейся неподалёку доскою. Двигались по двору, как в тёмной воде, — плавно и бесшумно. Семь теней стояло, поджидая, за воротами. На каждом за плечами по два-три автомата или карабина.
— Все? Поехали, — сказал Колосов. — Кикоть, на какое время рассчитан шнур?
— Минут на пять.
Шамрай ясно представил, как в глубине склада боеприпасов, подбираясь всё ближе и ближе к взрывчатке, медленно ползёт незаметный огонёк.
Они уже отъехали далеко от ворот, когда Колосов приказал остановиться.
— Кикоть, вы там не ошиблись? — спросил он с волнением в голосе.
— Нет, товарищ командир. Оно сейчас ударит.
И оно действительно ударило. Раздался взрыв, похожий на вздох какого-то огромного, злого, фантастического зверя. В темноте в небо фейерверками взлетели радужные огни. Они опадали золотыми колосьями, ясными цветами подсолнухов, огненной пылью осыпались на землю.
— Богатый был склад, — сказал Колосов,
Шамрай почему-то вспомнил сонных немцев, их старческие, как у мумий, мёртвые лица.
Теперь отряд мчался на велосипедах к шахте «Сан-маре», не чувствуя ни капли усталости, ни малейшего намёка на страх. Наоборот, людей охватил восторг, ликование, ощущение свободы и своей силы. Хотелось смеяться, громко, не таясь, запеть. Кто-то даже попробовал, но Колосов оборвал резко, почти грубо:
— Отставить! Рано пташечка запела… Разобьём Гитлера, тогда запоём.
Обратная дорога показалась хорошо знакомой и неожиданно короткой. Всё ещё не веря в свою удачу, в такой благополучный исход операции, они, не сбавляя скорости пролетели во двор «Сан-маре», поставили свои велосипеды, сложили в стволе шахты оружие и консервы…
— Может, хотя бы одну банку с собой взять? — попросил Мунтян, вспомнив о строгой лагерной «диете».
— Всё останется здесь, — оборвал его Колосов. — Так нужно!
В глубине ствола переоделись в брезентовые робы и снова стали обычными пленными из шахты «Капуцын». Знакомыми переходами вернулись к своим забоям. Вся операция заняла часов пять, не больше.
После смены, сдавая аккумулятор, Шамрай увидел Жаклин. Стояла она возле выхода, сумрачная, сердитая.
Роман вспомиил о цветке, сорванном там, на воле. Синенький цветочек, всё ещё державшийся за ухом под каской, должен принадлежать Жаклин. Да, только ей…
— Не смей, — заметив его движение, сердито зашептала Жаклин. — Спрячь скорее. Глупый…
И уже не обращая никакого внимания на Шамрая, протянула руку к аккумулятору.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
Что-то необычайное случилось на Восточном фронте. Что именно, сразу не догадаться. Но, видно, гитлеровцам здорово перепало и на этот раз. Капитан Лаузе и раньше никогда не был весёлым, а теперь и вовсе скис. Французы сообщали о танковых боях в районе Курска, но где правда в их рассказах, а где выдумка, разве поймёшь?
Отзвуки большого сражения, как их ни прячь, всё равно разнесутся по всему миру. Дошли они и до лагеря в Терране. В душе каждого пленного вспыхнуло ощущение близкой победы, и потому возникла нестерпимая жажда деятельности. А тут, по слухам, рядом, в Картуше, кто-то склады взорвал… Действовать, действовать надо?
Колосову теперь приходилось постоянно сдерживать шахтёров, познавших радость своей первой победы.
— Ещё придёт время «пощекотать» гитлеровцев.
Конечно, они знали — каждая операция требует огромной подготовки: выбрать объект, тщательно разведать, продумать все действия до мельчайших деталей, тайно доставить на шахту оружие, одежду и велосипеда. Но ждать не было сил, так хотелось снова ощутить надёжную тяжесть оружия, вдохнуть полной грудью вольный ветер.
Так проходили дни за днями. Между тем над лагерем будто нависло предгрозовое небо. Откуда шли эти опасные тучи, пленные не знали, но горький опыт научил многому: по каким-то неуловимым признакам, неясным предчувствиям складывалось это напряжённое, томящее душу ожидание беды. Но почему-то сейчас ждать этого взрыва было не только страшно, но и интересно.
Случилось, однако, не то, на что надеялся Роман Шамрай. Однажды вечером, после переклички, Скорик снова вывел пленных в балку, выстроил в две шеренги. Он прохаживался перед строем, поигрывая своей плёткой, пока не появился капитан Лаузе. Пленные замерли, чувствуя недоброе: за всё время существования лагеря заместитель коменданта впервые пришёл в балку.
В этом вечернем спектакле первую роль, пожалуй, выпало играть Скорику. Его прямо-таки распирало от чувства собственной значительности и власти над этими выстроившимися перед ним людьми.
— Разрешите начать? — Скорик вытянулся перед капитаном.
Лаузе внимательно всмотрелся в полные собачьей преданности глаза блоклейтера. Да, конечно, на Скорика можно положиться. Возврата назад и прощения от своих ему нет и не будет, он проклят навеки. Если немецкая армия будет разбита, его повесят в первую очередь. Предателей никто не любит. Это всем давно известно.
Подожди-ка, подожди! Что ты подумал: «если немецкую армию разобьют…» Как только это могло прийти тебе в голову? Вредная и недопустимая мысль, капитан Лаузе! Ты прежде никогда не позволял себе думать о чём-либо подобном…
Уж не заметил ли кто-нибудь хотя бы тень этой позорной мысли на твоём лице, не прочитал ли её в твоих глазах, капитан? Почему этот красавчик блоклейтер так уставился на тебя?
Да нет, глупости, никто на свете ещё не научился читать чужие мысли. Но о поражении ты, капитан Лаузе, всё-таки подумал. Значит, оно возможно?
Нет, чушь, поражению не бывать! Победа и только победа, полный триумф немецкой армии! «Сегодня мы — только Германия. Завтра мы — целый мир». Это слова гимна, вещие, гордые слова. И если там, на Курской дуге, чтобы выровнять линию фронта, пришлось немного отступить, это ещё ничего не значит…
Что там ни говори, а на сердце тревожно. Поначалу было всё так блистательно, триумфально, радостно. А потом Москва, Сталинград, Ростов и вот эта Курская дуга. Самые обыкновенные названия далёких городов, а звучат зловеще. Довольно! Капитан Лаузе, вы не имеете права задумываться…
А что будет с твоим уютным домиком и дочками, милыми девочками, которые сейчас, может, собираются ложиться спать в тихом городке Реехаген, недалеко от Берлина, если туда придут…
С ума можно сойти! Почему появились эти мысли, будь они прокляты? Разве не завоёвана вся Европа? И никаких раздумий! Хватит. Вот Скорик, он никогда не задумывается, не терзает себя дурацкими мыслями, он только выполняет приказ. И оттого ему, как видно, недурно живётся на свете.
— Начинайте, — махнул небрежно рукой капитан.
Скорик отдал честь, чётко повернулся кругом и сказал:
— Внимание!
Напряжённая тишина, как чёрная туча, нависла над замершей шеренгой людей. Что ждёт их в эту минуту? Смерть? Кто из них умрёт?
— Внимание! — сильным молодым голосом на более высокой ноте повторил Скорик. — Дорогие соотечественники, я обращаюсь к вам от имени командования. Окончательная победа Великой Германии требует напряжения всех наших сил. Мы с вами работаем на шахте «Капуцын», всё отдавая для святого дела победы. Мы все кровно заинтересованы в победе, потому что связаны одной ниточкой — в случае чего ни вас, ни меня не помилуют. Потому поможем фюреру Гитлеру победить.
