Молчит солнце, только улыбается Шамраю. Или, может, это только кажется ему? Но так хочется, чтобы тебе кто-то улыбался. Просто улыбался, и больше ничего не нужно…

Нет, неправда, ещё нужно знать, что делается там, на фронте.

Об этом пленные знают. На фронте тревожно.

Немцы под Сталинградом, наступают.

Пожалуй, ему нужно было бы просто бросить бомбу под ноги Фальке? Сам погиб бы, но на свете одним фашистом стало бы меньше. Может, так и требовалось бы поступить? Нет, именно теперь почему-то страшно не хотелось умирать. Появилась в жизни какая-то надежда, светлая звёздочка, а где она прячется, не угадаешь.

На ратуше часы ударили пять раз. Подъём! Внимательно, стараясь заметить малейшую перемену в словах, движениях, выражении лица, всматривался Шамрай в своих товарищей.

Нет, никто из них не знает о вчерашнем случае.

На заводе, несмотря на ранний час, Шамрай увидел Бертольда Фальке. Он стоял возле мартена, всех будто насквозь просвечивая сильными стёклами очков, следил за Якобом Шильдом, тот готовился загружать печь, из которой ночная смена успела выпустить сталь.

Пустая печь дышала белым огнём, как живое существо.

Фальке взял у сталевара синее стекло, загораживаясь от печного жара локтем, подошёл возможно ближе, заглянул в нутро печи. Стоял долго, так что пошёл пар от чёрного рукава.

Что он хотел там увидеть? Памятник?

Хищно сверкнув стёклами очков, гестаповец отошёл от мартена. А у Якоба Шильда почему-то вздрогнул, шевельнулся закрученный вверх вильгельмовский усик?

— Сегодня на шихтовый двор не пойдёшь, — сказал вдруг Шильд. — Ты у меня нынче за третьего подручного…

Шамрай с радостью взял в руки лопату.

В цехе внешне ничего не изменилось, но от внимательного глаза Шамрая не скрылось ощущение какой-то тревоги. Появились незнакомые посторонние люди, которые неизвестно зачем прохаживались по цеху, бегло, но в то же время пристально оглядывая рабочих. Потом начальник цеха — главный сталевар приказал разобрать старые, десятилетней давности, завалы хлама около кирпичной стены. Бертольд Фальке часто наведывался к мартену и обязательно каждый раз заглядывал через заслонку в печь; посмотрит на ревущую пучину белого пламени и отойдёт.

Что он там хочет увидеть? Памятник?! Или он не знает, что в мартене не только чугун — тугоплавкая сталь тает, как снег под солнцем?

А может, не растает… И в огне не сгорит. Ведь это Ленин!.. Он был, Роман видел его собственными глазами. Куда же он тогда делся?..

Так в душе Шамрая зародилась не то легенда, не то сказка. Появившись робко, она вдруг целиком захватила его, как страстное желание торжества светлой мечты о родине, о свободе, как протест против бесчеловечности врагов, и сразу стала шириться, обрастать словами и вымыслом, заговорила, как бы ожила. Сначала лейтенант испугался, даже оглянулся, опасаясь, не заметил ли, не подслушал ли кто-нибудь.

Но никто не обращал внимания на пленного Шамрая. Шильд в то утро особенно злился, придираясь ко всем, хотя работа шла своим обычным ходом. Руки Романа делали своё дело почти автоматически, а мысль, словно волшебным резцом, продолжала вырезать тончайшие узоры легенды.

«…Из далёкого советского города фашисты привезли на завод памятник Ленину. Они хотели переплавить его на металл, чтобы и следа от него не осталось. Бросили скульптуру под копёр, ударили, но даже трещинки не обозначилось на чугуне. Ещё и ещё раз ударили — целёхонький, как заговорённый. Тогда взяли гитлеровцы памятник из-под копра, кинули в мартен, дали самую высокую температуру, платина и то растопилась бы. Посмотрели, лежит памятник как ни в чём не бывало, никакой жар не может его одолеть. И решили перепуганные гестаповцы подольше держать его в мартене, как в тюрьме. Но ночью случилось совсем необычное.

Когда дали наивысшую температуру, Ленин ожил и вышел из огня. Гестаповцы расстреляли все патроны, а он шёл спокойный и неуязвимый. Вышел из цеха, прикрыл за собой дверь и исчез в темноте из глаз гестаповцев. Где он теперь живёт и кто его друзья в Айсдорфе, никто не знает, но на площади видели его уже однажды в вечерних сумерках…»

— Ты что, заболел? — послышался рядом голос Якоба Шильда.

— Нет, я здоров, — Шамрай порывисто схватил лопату.

— А почему ты улыбаешься? — подскочил к Роману неизвестно откуда появившийся Фальке.

— Я?

— Да, ты. Что такое приятное случилось в твоей жизни?

— Ничего, — спокойно, может, даже как-то подозрительно спокойно ответил Шамрай, — я не улыбался. Чему мне улыбаться? Это вам показалось…

— Показалось? — спросил Фальке, пронзая глазами пленного и норовя проникнуть в его мысли, разгадать, что скрывается за сумрачной синевой его глаз. — Хорошо, на этот раз, допустим, показалось.

Он снова взглянул на худое, почерневшее лицо Шамрая. Где уж, в самом деле, такому улыбаться. Краше в гроб кладут. Кожа да кости. До весны, пожалуй, не протянет…

А в душе Шамрая, взбудоражив его, превозмогая вместе с ним боль, голод, опасность, жила легенда. Ей уже мало было Романова сердца, она требовала простора, рвалась к людям…

Близких друзей не было у Шамрая. Жаль, что разлучили их с капитаном Колосовым. Военнопленных перетасовывали, как истрёпанную колоду карт, чтобы не дружили, не сживались друг с другом. Только зародится между ними доверие, как тут же их разлучат; система опробованная и надёжная.

И всё-таки легенду необходимо кому-то рассказать. Молчать просто не было сил. Невозможно! Роман, подумай, кому можно довериться?

Всё было плохо в его жизни после пленения… В недавнем прошлом кошмар лагеря. Теперь каторжная работа. Что будет в будущем — неизвестно. Удастся ли дожить до победы, кто знает? Она придёт, победа! Это так же неизбежно, как завтрашний восход солнца, но возможно, что ей доведётся переступить через могилу Романа Шамрая.

Ничего нет хорошего на свете, а настроение почему-то праздничное. Неужели всё изменила легенда, родившаяся в сердце?

Вечером Шамрай вернулся в свой барак. Ощущение радости не пропало, её только немного приглушила усталость. Теперь и барак — длинное, хорошо продезинфицированное деревянное здание с решётками на маленьких окнах — показался ему не таким уж мерзким. И его обитатели, каждый из которых раньше вызывал недоверие, теперь выглядели в другом свете. Это были чудные ребята! Грязные и страшные на вид, угрюмые, насторожённые, но, безусловно, хорошие, много пережившие, и довериться им не только возможно, но даже нужно.

В каждом бараке, пусть в самом страшном, лагерном, всюду, где живёт человек, устанавливается свой быт, своеобразное затишье минутного отдыха. У старосты барака Роман попросил здоровенную иголку, среди собственных богатств нашёл чёрную нитку и, полежав немного на нарах, уселся под лампой возле дверей латать свой пиджак. Хламиду уже давно пора бы выбросить на свалку. Пропахла дезинфекцией, сто раз рвана и перервана и тысячу раз латана и перелатана, она давно утратила свой приличный вид, и всё же большего богатства у Шамрая не было. Он сидел под лампочкой и сосредоточенно шил, худые лопатки ходуном ходили, и оттого его соседям казалось, красные рубцы на спине передвигаются, как пауки, напившиеся крови.

— Ты, вчера, лейтенант, говорят, бомбу подрывал? — спросил хрипловатый, простуженный голос.

— Было дело, — ответил Шамрай бодро и даже, как показалось пленным, весело.

— Дома, наверное, орден за такой подвиг дали бы. А здесь тебе вон как спину отделали.

— Так то дома, — ответил, не поднимая головы, Шамрай, словно ничто на свете не могло оторвать его внимания от рукава.

— Что там произошло у вас в сталеплавильном вчера? — не умолкал тот же голос, заставивший лейтенанта насторожиться. — Говорят, будто что-то нашли, кого-то прятали. Немцы злые, как собаки. Ты об этом ничего не знаешь?

— Нет, — сказал безразлично Шамрай, вдруг сразу почувствовав, как всё-таки смертельно опасно даже среди пленных произнести слово «Ленин», и тотчас перешёл сам в наступление: — А что же там случилось?