Потом он вернётся в Суходол и станет на своё место в почётном легионе — будет варить космическую сталь.

Далеко за Днепром переливалось, светлело небо. Утренний синий ветер ласкал застывшую воду. И, заслоняя всё небо, перед Романом Шамраем снова встал образ Жаклин с маленьким голубеньким подснежником, ласково выглядывающим из-за розового, почти прозрачного уха.

ЛИХОБОР

Когда отгремели последние залпы войны, казалось, она никогда не забудется. Но время бежит, и вот уже в твою жизнь входит человек или событие, не связанное с войной; сначала ты удивляешься, но вскоре привыкаешь, потому что такие случаи всё чаще и чаще встречаются на жизненном пути. Война, оставаясь самым тяжким твоим испытанием, отступает в тень и вспоминается всё реже и реже, пока не скроется в прозрачной дымке не то чтобы забытья, а спокойного отношения к твоим страданиям, подвигам и даже смерти друзей. И всё же, как бы ни затухали и ни отдалялись пережитые горе и муки, в сердце твоём не перестаёт звенеть гордое чувство одержанной победы. В ней есть и твоя капля крови, и потому разве можно всё это забыть? Никакая печаль и никакая радость не в силах сравниться с нею или затмить её. И пусть теперь ты вспоминаешь о ней от случая к случаю, всё равно она была, и жизнь свою ты прожил недаром.

Но что делать, если страшное прошлое для тебя остановилось, словно в кадре, снятом в смертельно напряжённую минуту, и в нём не сможет уже ничего измениться. Ты лежишь на невысокой чистой кровати в маленькой комнате с узким, хорошо промытым окном. Рядом стоят ещё койки, и на них лежат такие же, как ты, инвалиды. У тебя, как и у твоих товарищей, нет ни рук, ни ног — сгорели в подожжённом танке или отгрыз их лютый мороз, когда кто-то из вас упал на парашюте с неба в искристый снег и трое суток лежал без сознания, пока не нашли партизаны… И вот тяжёлая инвалидность и вечный лазарет. В День Победы вам было по двадцать — двадцать пять лет, не больше. Теперь — пятьдесят, кому уже исполнилось, кому вот-вот стукнет. Вы ещё не такие уж старые люди, но войной приговорены на заточение, без всякой надежды на помилование. Освобождение только одно — смерть. О ней вы думаете без страха, но с отвращением. Человек, что бы с ним ни случилось, хочет жить. Даже когда жить не для чего, не для кого и нет никакой надежды на спасение или чудо.

Семён Лихобор горел в танке летом сорок третьего на Курской дуге и убедился в справедливости пословиц «Горе никогда не приходит в одиночку», «Пришла беда — открывай ворота». Как-то, уже в декабре, когда он лежал в госпитале далеко за Волгой, в Уфе, в палату пришёл замполит и присел на его койку. Большой осколок пропахал борозду на лбу капитана, левый глаз щурился, но замполит держался стойко. Он мог бы демобилизоваться и уйти на пенсию, но заставлял себя служить, хорошо зная, что работа в госпитале — это и есть та последняя ниточка, которая связывала его с большой жизнью армии.

Суровый, строгий, весь как-то по-особенному подтянутый, капитан взглянул на обожжённое лицо танкиста. В палате лежало двадцать инвалидов, и невольно взгляды всех сосредоточились на замполите. Что же пришло с ним, горе или радость? Скорей всего горе. Медленно, с трудом, будто вылепленные из глины, шевелятся губы.

— Ну, как самочувствие?

Он пришёл сюда, чтобы справиться о здоровье Семёна Лихобора? Говори скорей, потому что разрывается сердце от предчувствия новой беды. А может быть, радость? Нет, не заходит радость в такие палаты?

— Чувствую себя хорошо.

— Наши уже за Киев продвинулись, скоро выйдут к государственной границе.

Говори же: зачем пришёл в неурочное время? Или сказать об этом так страшно, что и тебе, фронтовому капитану, артиллеристу, нет сил вымолвить слово.

— У тебя жена в Куйбышеве…

Вот оно — страшное. Самому можно вынести всё, но страдания дорогого человека кажутся во сто крат тяжелее.

— Плохо с ней… — У капитана не хватило сил договорить, потупил взгляд, уставясь в чисто вымытые крашеные половицы, молчит, видно, подыскивает нужное слово и не находит. Значит, надо ему помочь выговорить это самое жуткое, горькое слово, хотя оно и не может, не имеет права быть правдой.

— Умерла?

— Да… Во время родов.

Нет? Если существует хоть капля справедливости на свете, не может столько горя свалиться на одного человека!..

— Сын жив, — сказал капитан. — Сын.

Значит, что-то там случилось, к ней, Галине, подошли врачи и, наверное, опросили: операция или мёртвый ребёнок? Она не колеблясь ответила: «Режьте меня!» Так оно было.

— Ты иди, замполит, я подумаю.

— Хорошо, я пойду. — И он вышел из палаты.

Семён Лихобор отвернулся к стене, уткнувшись лицом в жёсткую подушку, и три дня никто не мог увидеть его глаз. Лежал, как мёртвый, на вопросы не отвечал, будто и не слышал их. Да он и в самом деле был почта мёртвым, лишь неясные воспоминания, словно отголоски далёких, полузабытых разговоров, проплывали в его сознании и исчезали…

Вот начинается война, и киевский авиационный завод, где Семён Лихобор работает сборщиком, эвакуируют в Куйбышев… Он, Семён Лихобор, ещё совсем молодой, ему нужно идти на фронт, но у него бронь, потому что фронту нужны самолёты… Потом появилась Галина… Она эвакуировалась из Львова… На свадьбу он ухитрился раздобыть не только литр водки, но целое богатство — килограмм селёдок. Казалось, пришло счастье, но по-настоящему счастливым он не был, и Галина это знала… Знала, как посматривает он на военных, как взглядом провожает машину с ранеными, как не спит ночами, казня себя за свою тыловую «беспечную» жизнь. И хотя работать приходилось по двенадцать, а иногда и по шестнадцать часов в сутки, всё же это был завод, а не фронт… И однажды утром она, именно она, первая сказала: «Иди»: Через месяц он оказался в Саратове, в танковом училище. Галина туда несколько раз приезжала… Вот и всё.

Лихобор пришёл в себя лишь на четвёртый день.

— Позовите замполита, — сказал он.

Капитан остановился около кровати Лихобора. Несчастье изменило лицо Семёна, придало ему выражение большой сосредоточенной и жёсткой силы. Такой человек мог выдержать всё, потому что однажды он уже прошёл сквозь пекло.

— Как назвали сына? — спросил Лихобор.

— Лукой.

— Хорошо. Пусть будет Лука. Где он?

— В детском доме. Родственников у тебя нет?

— Нет. Значит, так, — сказал Лихобор, — пусть живёт и растёт в детском доме. Помочь ему я кичем не могу. Через семнадцать лет, слышишь, комиссар, через семнадцать лет, когда сын окончит школу, скажешь ему, где я. Захочет — придёт ко мне, не захочет…

— Придёт. Как же иначе…

— Там посмотрим. Жизнь долгая, как вечность. Семнадцать лет. Ты представляешь, что такое семнадцать лет?

— Представляю.

— А раз представляешь, то нечего загадывать. И ещё одно. Я жил в Киеве весь свой век. Там родился, там и сейчас хочу жить… Если можно, сделайте так, чтобы и мальчишку туда. Всё-таки легче будет сознавать, что он где-то неподалёку от меня дышит, смеётся или плачет…

— Всё это, пожалуй, можно будет организовать. После Победы, конечно…

И потянулись дни, складывались в месяцы и годы, одинаковые, размеренные, как тихий ход часового маятника, — от появления санитарки с мокрым полотенцем для умывания и завтраком до вечернего отбоя, когда гасили свет, но в палате никто не спал, каждый думал свою тяжкую думу. Иногда течение дней нарушалось, кто-то умирал, кого-то находили родные, но случалось это нечасто, потому что большинство инвалидов спрятало от всех людей свою беду. И хотя в пословице, которую выдают за народную мудрость, сказано, будто разделённое горе — не горе, на поверку выходило, что это всё-таки неправда. Горе всегда остаётся горем, разве что, ложась на плечи близких тебе людей, пригибает к земле не только тебя одного, но и тех, с кем ты поделился своей тяжкой ношей. Делиться нужно радостью, не горем.