Самым веселым было испытание приспособлений для сбрасывания всадников с коней. Одни гнали ослов, к которым были привязаны соломенные чучела, а другие набрасывали на чучела арканы или сдергивали их шестами с крюками на конце. Использовались и веревки со связками старых серпов на конце, как это делал раньше Муса-Гаджи, уходя от погони. Этими же веревками горцы учились так обвивать стволы деревьев, чтобы, удерживая другой конец веревки, преграждать путь вражеской коннице.

На самом краю аула испытывали самодельные бомбы. Горшки, наполненные нефтью или порохом с камнями, снабжали фитилями, поджигали и бросали в сторону реки. По тому, как они взрывались или воспламеняли все вокруг, решали, какой должна быть начинка и каким – горшок для лучшего результата.

Здесь же, у крутого спуска, мальчишки скатывали круглые корзины, набитые соломой, а старики прикидывали, как сделать так, чтобы они катились быстрее. И это тоже было состязанием для мальчишек. Они мчались вниз за корзинами, а потом наперегонки вкатывали их обратно наверх.

– Мы польем их нефтью, зажжем и воздух, как хлеб и вода, как кинжал на поясе и папаха на голове.

– Мы тоже такие приготовили, – сказал предводитель из Шулани. – Когда пробовали – чуть мельницу не спалили.

Перед тем, как попрощаться, предводители условились, какие знаки будут подавать друг другу и что будет означать каждый из них. Решили еще раз дать знать другим обществам, чтобы те были готовы. А главное – что будут стоять до конца, как бы силен ни оказался Надир-шах.

Проводив гостей, Чупалав пошел посмотреть на другие состязания. Их в тот день было немало, каждому хотелось и себя показать, и чему-то научиться у других. Особенно джигиты старались, если неподалеку собирались девушки поглядеть на будущих женихов.

День пролетел незаметно, и состязания закончились танцами, по которым тоже было видно, кто есть кто.

Чупалав всюду примечал самых лучших джигитов. Из них он решил составить особый отряд, который бы сказал свое слово в самые трудные минуты сражения.

Соединившись со своими главными силами, Надир-шах двинулся к Кумуху. На пути его лежали лезгинские общества, Рутул, часть Табасарана и Агул, за которыми начинались горы Лакии.

Шах полагал, что легко минует не раз опустошенные земли. Но снова ошибся. Здесь он встретил еще более сильное сопротивление, чем прежде. Если панические донесения Лютф-Али-хана о неожиданном отпоре, который тот встретил на своем пути, Надир-шах расценивал как жалкие преувеличения, то теперь ему начало казаться, что в Дагестане и мертвые восстают, чтобы снова драться с врагом.

Горцы уже не ограничивались ночными вылазками и партизанской войной. Целые села выходили навстречу каджарским войскам, пытаясь остановить их смертоносное продвижение.

Бои не прекращались ни днем, ни ночью. Ущелья были перегорожены каменными стенами, с гор нескончаемыми лавинами катились каменные глыбы, горящие связки сена, соломы, летели кувшины с горящей нефтью.

Случалось и так, что, казавшееся беззащитным, село вдруг ощетинивалось множеством ружей, расстреливало посланный против него отряд и обращало уцелевших в бегство. А то вдруг налетала откуда-то свора злых собак. Испуганные лошади пятились. В сумятице десятки провиантских повозок летели в пропасть вместе с лошадьми и седоками.

Озлобленный упорством горцев, Надир велел уничтожать все, что можно было уничтожить. Аулы предавались разграблению и превращались в руины. Но горцы все равно сопротивлялись, не прося у тирана пощады. И каждый старался подороже отдать свою жизнь.

Пленных безжалостно казнили, женщин и детей давили лошадьми, младенцев насаживали на пики. Но и это все реже удавалось Надир-шаху. Люди уходили к недоступным вершинам, и достать их там было невозможно.

Ставший свидетелем невиданных зверств, Калушкин хотел уже поворотить обратно. Его душа не принимала таких способов ведения войны. Он считал их гнусным варварством, и описывать их, как того требовала его служба, у него не поднималась рука. А шах, разгневанный до умопомешательства, требовал новой крови. Он надеялся, что его беспримерная жестокость устрашит, наконец, горцев. А сверх того – вселит трепет в русских, и они не посмеют сопротивляться, когда он за них примется.

Вынужденно следуя за войском шаха, которое огнем и мечом пробивалось через горы, Калушкин горевал, что ничем не может помочь отважным дагестанцам, не жалевшим себя ради милой родины. Но с каждым днем он все яснее понимал, что сопротивление горцев не может остаться напрасным. И если такое творилось здесь, где уже прокатывался смерч надировых орд, то что же могло ожидать шаха в тех местах, которые меч персидский еще никогда не достигал?

– И войско свое погубит, и славу свою в Аварии похоронит, – предрекал Калушкин. – Не тот в Дагестане народ, чтобы столь ужасные злодеяния супостату простить. Да разве и господь бог не поможет горцам, их делу правому?

Он хотел составить в этом смысле донесение, но лишь махнул рукой. Что толку писать, если в столицах по-прежнему полагали, что шаткий мир с Надир-шахом важнее судьбы Дагестана и защищавших его горцев.

– А ведь какие бы были нам союзники! – вздыхал Калушкин. – Пойди сыщи таких. И ведь сами нам дружбу предлагают, надеются на нас крепко. Не дай Бог, отчаются и к туркам пойдут, которые их прельщениями не оставляют. Наших бы царедворцев сюда, в эти страшные ущелья. Увидели бы, какой кровью горцы Надира остановить пробуют. А если, не дай бог, сил не хватит? Тогда жди Надира под Астраханью? А там и под Царицыном? Оттуда и до Москвы далеко ли? Вот когда он говорил с Апраксиным, тот понимал, что к чему, и постарался кое-что сделать для горцев. А как депеша из Петербурга приходит, так только и велят: «Ласкать персиян, дабы с турками в дружбу не вошли».

Засев в узких проходах, местные ополченцы и присылаемые им в помощь воины Сурхай-хана сотнями выбивали каджаров, которым негде было укрыться. Но, не считаясь с жертвами, Надир-шах рвался вперед. Он уже чувствовал за спиной ропот своих воинов и понимал, что успокоит их только скорой победой. И чем выше он поднимался в горы, тем труднее становился путь, ставший уже почти непроходимым для пушек. Извилистые скользкие тропы, перегороженные камнями и завалами, ежечасно требовали кровавых жертв. И в темных оскалах ущелий исчезали люди и кони, пушки и артиллерийские припасы.

Шахские сарбазы каждый день ждали гибели – не от пуль, так от крутизны дагестанских дорог. Горы эти казались им такими высокими, что на них и смотреть было страшно, не то что покорять. Но и назад пути не было. Все понимали, что власть шаха начиналась и заканчивалась там, где находилось его войско. Двинься оно обратно – и снова как из-под земли вырастут горцы, и снова бросятся на них со своими разящими насмерть кинжалами.

Когда находилось ровное место, шах давал войску небольшой отдых. Если поблизости оказывалось село, оно тут же подвергалось разграблению. Людей безжалостно убивали, оставляя в живых лишь несколько стариков. Им Надир-шах глумливо говорил:

– Так как я накормил своих коней и войско плодами ваших нив и вашим имуществом, то будет справедливо, если я возмещу вам убытки.

В качестве «возмещения» старики получали головы своих односельчан, из которых шах приказывал складывать пирамиды.