По вечерам им дозволялось гулять по крепости под присмотром Лала-баши. Тогда остальную часть крепости отделяли строем сарбазов, не смевших оборачиваться на гаремных красавиц.

Дамам в Дербенте не нравилось. Музыкантши им надоели, песнями они давно пресытились, а пейзаж вокруг, даже днем, когда они могли смотреть на город и море из зарешеченных окон, навевал тоску. На всех, кроме Фирузы. Она чувствовала воздух родины, знакомое пение птиц, особенный вкус воды. Горные цепи на горизонте будто звали ее к себе. Даже слон, проходивший по утрам мимо крепости с горою хвороста на спине, напоминал ей того слона в Индии, который защитил ее от захмелевшего Надира. А погонщик… Его было трудно разглядеть, но ей чудилось, что есть в нем что-то от ее Мусы-Гаджи … Ее ли? Не забыл ли лихой джигит свою Фирузу? Кто теперь знал, где она? Даже отец, наверное, давно похоронил ее в своем сердце.

И все же Фируза в Дербенте будто заново родилась. Она гнала от себя тяжелые мысли, ей хотелось верить, что ее несчастная судьба вот-вот изменится… Но одно она знала точно: прежде, чем рука Надира коснется ее тела, ее кинжал окажется в его черном сердце.

Надир-шах не собирался долго оставаться в Дербенте. Он хотел лишь дать отдых своим войскам перед трудным походом в горы. Но, чтобы не терять времени даром и выяснить соотношение сил, он послал горским правителям рагамы – письменные повеления, приказав явиться к нему на поклон и засвидетельствовать свою покорность. А в ожидании правителей Надир-шах решил заняться устроением Дербента, который хотел сделать своей главной опорой в Дагестане.

Но сначала был дан пир в честь прибытия падишаха. Среди приглашенных, кроме ближайшей свиты, были иностранные посланники, главные военачальники шаха и местная знать, явившаяся с дарами.

Новоназначенный султан постарался сделать торжество особенно пышным. И допущение к священной особе шаха тех, кто еще не имел такого счастья, было обставлено церемонией, которая должна была вселять трепет и чувство собственного ничтожества перед владыкой мира.

Сначала гости проходили между рядами великолепно вооруженных гвардейцев, затем между прекрасноликими невольниками в драгоценных одеждах. Потом слуги поднимали первый занавес с вышитыми на нем молитвами, за которым стояли телохранители с обнаженными секирами. За следующим занавесом стояли рядами известные военачальники Надир-шаха. Еще за одним ждали мудрые прорицатели. За новым занавесом стояли посланники и вельможи. Наконец, поднимался последний занавес с изображением льва с мечом в лучах солнца. Увидев в конце зала возвышение с золотым троном, на котором восседал сам властелин мира его величество Надир-шах, посетители падали ниц и на коленях приближались к подножию трона, чтобы удостоиться его целования.

Вокруг шаха, который сидел, опираясь на подушки, стояли телохранители и слуги, а чтецы, не переставая, возносили хвалу всевышнему и его тени на земле – великому падишаху.

Трепеща от страха, посетители клали у трона свои дары. Султан называл их по именам и заслугам, шах милостиво кивал, и только тогда осчастливленные посетители отползали назад, где для них были приготовлены золотые треногие табуреты.

Когда собрались все приглашенные и шах получил ответы на вопросы, которые задавал его секретарь, Надир сказал несколько приветственных слов, и начался пир с увеселениями.

Местные повара соперничали в своем умении с привезенными из Персии, певцы и танцоры тоже блистали своим искусством. Прорицатели объявили о необыкновенно удачном расположении звезд, сулящем великому падишаху новые неслыханные победы.

Калушкин и Сен-Жермен с удовольствием дегустировали местные вина и отдавали должное стараниям кулинаров. Калушкин не заметил, как слегка перебрал, а Сен-Жермену того только и было нужно, и он терзал русского резидента вопросами, на которые в трезвом уме Калушкин поостерегся бы отвечать. Однако и тут он старался блюсти государственный интерес и не сболтнуть лишнего.

– Выходит, вы правили здесь тринадцать лет и вдруг все отдали? – удивлялся Сен-Жермен. – Даже новые крепости?

– Крепости мы срыли, – отвечал Калушкин. – А казачков за Терек перевели.

– Зачем же было отдавать? Дербент – город важный, особенно в стратегическом рассуждении. Да и земли тут плодородные.

– Бедовые тут земли, – не соглашался Калушкин. – Комары и гнус всякий. Лихорадки солдат напрочь косили.

– Лихорадки? В Дербенте? – не верил Сен-Жермен.

– Дербент – это одно, а персидские провинции, что были в наших руках? Да тут тридцать тысяч одного только войска держать надобно было. Вы представьте, дружище! Десять пехотных полков! Оно даже по названиям видно: Ширванский, Куринский, Апшеронский, Навагинский, Тенгинский, ну и другие, не припомню сейчас… От тех мест они и пошли. Вот и рассудите, стоило ли содержание тех провинций столь великих пожертвований? И люди гибли, и казна скудела. А податей никто и не думал платить.

– Не могу с вами согласиться, мсье Калушкин, – улыбался Сен-Жермен. – Ради приобретения новых земель и расширения своих границ иные государи идут и не на такие пожертвования.

– Значит, были на то и особые обстоятельства, нам, простым смертным, неведомые, – уклончиво отвечал Калушкин, у которого и без того болело сердце, когда он видел перед собой Дербент, представлявшийся ему утерянным ключом ко всему Востоку.

– А я наивно полагал, что Надир-шах перехитрил вашу царицу, – продолжал Сен-Жермен. – Обещал помощь в войне с турками, а вы и поверили.

– Опасные слова говорите, – предупредил его Калушкин. – Тут кругом уши…

– Не беспокойтесь, – улыбался Сен-Жермен. – Шах этого и сам не скрывает.

Калушкину вдруг начало казаться, что французы могут возыметь к этим местам свой интерес. Но резидент был уверен, что Россия непременно вернет утраченное, а потому следовало убедить Сен-Жермена, что от здешних владений никакой пользы, а одна лишь морока.

– Скажу вам по секрету, дружище, – гнул свое Калушкин. – Дни здесь знойные, а ночи – холодные, оттого происходят воздухи вредительные. Теперь еще – что, а вот летом сами увидите. Да и плоды здешние – с виду лишь хороши, а внутри будто ядом налиты.

– А на мой вкус – они превосходны, – отвечал Сен-Жермен, отправляя в рот крупные изюмины.

– Сам покойный император наш Петр Великий приказывал воздерживаться от местных фруктов, особенно от шелковицы и винограду, от которых кровавый понос и другие смертные болезни произойти могут, – продолжал пугать Калушкин. – А кто преступал сии правила, тех лишали чина, драли шпицрутенами, а то и вовсе навечно ссылали на галеры.

– А разве вино, которое вы с таким удовольствием употребляете, не из того же винограда? – недоумевал Сен-Жермен. – Да и водка, коей вы тоже не пренебрегли, тутовая!

Тут Калушкин не нашелся, что ответить, и, пригубив тутовой, решил усугубить опасности, поджидавшие тут всех и каждого.

– Болезни неизлечимые – это бы еще ничего, – продолжал Калушкин. – Так ведь и народ упрямый. Власти над собой никакой не ведают и признавать никого не желают. Ты на них армию пошли – и ту с высоких гор камнями закидают. Вон что с братом Надировым сделали…

Калушкин осекся, сообразив, что сам говорит лишнее, от которого предостерегал Сен-Жермена. Француз иронично поглядывал на Калушкина и продолжал наслаждаться плодами местной природы.

– Хотя… – нашелся Калушкин, – с вашими-то эликсирами скоро не только государь, но и все войско персидское бессмертным сделается.

– Бессмертие дарует не эликсир, – ответил Сен-Жермен, – а бессмертные подвиги. Ну и, конечно, потомство.

Их беседа грозила обернуться новыми непредсказуемыми поворотами, и Калушкин хотел ее поскорее закончить, но слова будто сами вылетали наружу. Спасли его слуги, которые подали кофе и принесли кальяны. Калушкин хлебнул обжигающего горького напитка, затянулся сладковатым дымом и всем своим видом дал понять, что не расположен больше к политическим дискуссиям, а предпочитает отдаться пьянящим ароматам Персии.