– Умный зверь, – заключил Муса-Гаджи, когда обучение было закончено.

– Очень умный, – кивал довольный индус. – Он раньше в шахской свите состоял.

– Как же он попал на черную работу – ядра таскать? – удивился Муса-Гаджи.

– Провинился, – сообщил индус. – На нем, в паланкине, возили гаремных красавиц. Однажды на привале шах напился и решил проведать одну невольницу, которая ехала на этом слоне. Шах приказал, чтобы слон перед ним на колени опустился, чтобы в паланкин залезть. А слон не захотел, хобот поднял, бивни выставил – и на шаха пошел… Еле остановили.

– Зря остановили – с сожалением сказал Муса-Гаджи.

– Кстати, та невольница из ваших была, из горянок, – сказал индус.

– Из горянок? – переспросил Муса-Гаджи, у которого тревожно забилось сердце. – Как ее звали?

– Не знаю, – покачал головой индус. – Это не наше дело. Но возили ее отдельно, а Лала-баши, главный евнух, все сердился, что эта гордячка околдовала самого Надир-шаха.

– А где она теперь? – допытывался Муса-Гаджи.

– В гареме, где же еще, – пожал плечами индус. – Куда шах – туда и гарем. Шах на ваш Дагестан войной собирался, значит, и она тут будет.

– Где – тут? – схватил за грудки индуса Муса-Гаджи.

– В Дербенте, – испугано ответил индус. – Я слышал, шах там дворец строить собирается, а где дворец – там и гарем.

Муса-Гаджи отпустил индуса и бросился к своим друзьям, которые со стороны посмеивались над слоновьей джигитовкой Мусы-Гаджи. Но Муса-Гаджи вдруг остановился, вернулся к индусу и дал ему золотую монету.

– За что? – удивился индус. – Слон все равно не мой.

– За науку, – ответил Муса-Гаджи, пожимая индусу руку.

Апраксин принял Чупалава в своей квартире и имел с ним долгий разговор. Порох и свинец за ядра горцы получат, но тайно. Если горцам придется снова драться с Надир-шахом, открыто помочь им Апраксин не сможет. На то были неодолимые препятствия, пока договор с Персией еще оставался в силе. На помощь же любого другого рода горцы могли вполне рассчитывать. Особенно после того, что случилось недавно в Джаре.

– Там еще что-то случилось? – встревожился Чупалав.

– Такое, что не приведи господь, – перекрестился Апраксин.

– Опять война? – начал догадываться Чупалав.

– Она самая, – тяжело вздохнул Апраксин. – Ваши-то молодцы их побили да брата шахова на тот свет отправили. Вот Надир и осерчал…

И Апраксин рассказал Чупалаву, что доносили лазутчики. В отместку за гибель брата шах бросил на восставших несметные полчища. Их было так много, что дело редко доходило до настоящих сражений. Персидские войска во главе с Кани-ханом ворвались с нескольких сторон и сметали на своем пути все – от людей до их жилищ. Не было злодеяний, которые бы не учинили озверевшие сарбазы. Щадя чувства Чупалава, Апраксин опускал самое страшное – насилие над женщинами и растаптывание детей тяжелой конницей. Если кому удавалось уцелеть, тех ослепляли, а кому посчастливилось уйти в горы, те сами прыгали в пропасти, чтобы не попасть в руки врагам. Там, где пронеслись свирепые полчища Кани-хана, вместо сел высились теперь башни из голов и холмы из глаз. А захваченные еще живыми предводители восстания были сожжены заживо. Костер сложили высокий и еще нефтью полили. Но Надиру этого было мало. Получаемые сведения говорили о том, что шах теперь снова двинется на Дагестан, а для начала обоснуется в Дербенте.

Чупалав молчал, опустив голову на свою богатырскую грудь. Ему не хотелось верить, что недавняя славная победа обернулась таким ужасным побоищем.

– Так-то, братец, – говорил Апраксин, провожая опечаленного Чупалава. – Поможем, чем сможем. А воевать государыня не велит.

На плацу Чупалава дожидались Муса-Гаджи и дюжина оставшихся с ними горцев. Они восседали на пирамиде из бочонков отличного пороха. Рядом лежали мешочки со свинцом и коробки с фабричными кремнями.

– На ядра выменяли! – радостно сообщил Муса-Гаджи.

– И за это спасибо, – глухо произнес Чупалав, беря под уздцы своего коня.

– Что случилось? – бросился к другу Муса-Гаджи, почуяв в его голосе неладное.

– Что случилось, то случилось, – ответил Чупалав. – Потом скажу. А сейчас ехать надо.

– Ну-ка, братцы! – присвистнул есаул своим казакам. – Подмогнем кунакам!

Казаки похватали ружья, бочонки с порохом и прочие воинские припасы и начали ловко навьючивать их на горских лошадей.

– А со слоном как же, ваше превосходительство? – спрашивал есаул Апраксина. – Знатная скотина, все сады поела.

– Слона заберете? – спросил Апраксин горцев.

– А как же! – воскликнул Муса-Гаджи. – Вместо коня мне будет.

Он тронул слона железным крюком, и тот послушно опустился на колени. Муса-Гаджи вскочил ему на шею и легко толкнул ногой слона за ухом. Тот мотнул огромной головой и широким шагом двинулся к воротам.

Когда они миновали Терек, Чупалав в скупых словах обрисовал то, что узнал от Апраксина.

Повисла гнетущая пауза. Никто не знал, что теперь делать – мчаться в разоренный Джар или возвращаться в горы с ценным грузом. Наконец, было решено разделиться. Муса-Гаджи направлялся в Дербент, куда его влекла надежда найти Фирузу, а если очень повезет, то и расквитаться с Надир-шахом. Остальные спешили в горы, чтобы успеть подготовиться к неизбежной теперь войне.

– Значит, в Дербент? – спросил Чупалав Мусу-Гаджи на прощание.

– В Дербент, – ответил Муса-Гаджи. – Говорят, туда сам Надир-шах скоро пожалует.

– Будь поосторожнее и скорей возвращайся, – сказал Чупалав.

– А коня моего заберите с собой, – сказал Муса-Гаджи. – Только сильно не нагружайте, он мне еще пригодится. Как и моя сабля.

Саблю он отдал Чупалаву. Погонщику слонов она была ни к чему. А на крайний случай у Мусы-Гаджи за голенищем был припрятан верный узкий кинжал.

В Андалале цвели деревья. Абрикосы уже покрылись розовой дымкой, яблони выпустили из почек белые лепестки, за ними спешили зацвести и другие фруктовые деревья.

Весна пробуждала природу. Апрельские лучи уже ощутимо согревали людей и их землю. Пробудившиеся пчелы суетливо облетали первые цветы. Ласточки устраивали гнезда под плоскими крышами домов, голуби томно ворковали, куры деловито копались в исходящей испариной земле.

Наступала пора праздника Первой борозды. Согратлинцы называли его Оцбай – Запрягание быков. Это был день, когда в землю, набравшую за зиму влаги, ложились первые семена, чтобы принести людям новый урожай. Это был особенный праздник, и готовились к нему всем селом.

Перед началом праздника мужчины собрались в мечети, чтобы совершить общую молитву, в которой прославлялся всевышний податель земных благ. Затем один из аксакалов надел вывернутый наизнанку тулуп и отправился в поле, выбранное для начала праздника. Следом пошли остальные аксакалы с парой украшенных лентами и платками быков, запряженных в плуг, новый лемех которого ярко сверкал на солнце. Впереди всех шла пожилая горянка, держа высоко над головой большой, выпеченный в виде кольца хлеб, украшенный узорами из орехов, халвы и яиц.

У кромки поля Пир-Мухаммад прочел еще одну молитву и вручил плуг Абдурахману. Тот хотя и был в летах, но никто не сомневался, что борозду он проложит ровную и нужной глубины. Да и человеком его считали хорошим, а в таком деле это было немаловажным обстоятельством, от которого, как считали горцы, и урожай будет хорошим. Абдурахман поплевал на ладони, произнес непременное «Бисмилля…» – «Во имя Аллаха», прикрикнул на быков и двинулся вперед, бережно вспахивая заждавшуюся землю. Следом шли аульский старшина Фатали и кольчужник Абакар, доставая из хурджинов семена пшеницы и веером бросая их в землю. В других хурджинах дожидались своей очереди и своих полей рожь, овес, ячмень, просо, кукуруза, горох, бобы, чечевица, лён и многое другое, что произрастало на плодородной земле Андалала.