Как-то я пришла со своими мальчишками в ваш культурный центр, говорю даме, которая восседает в библиотеке, по фамилии Голопятова, дайте, мол, что-нибудь детское на русском для моих парнишек, а она сложила губы бантиком, подбородок вскинула вверх, в глазах лед, ну прямо-таки английская высокородная леди, герцогиня Голопятова, и после минуты презрительного молчания сквозь зубы процедила: «Вас не обслуживаем!» Я возмутилась: «А почему, по какому праву? Я советская гражданка!» А она в ответ: «Вы ею были там». Видите ли, эта самая Голопятова взяла и отлучила меня от гражданства! Оказывается, она, Голопятова, совсем другого сорта, чем я, Криворучко, хотя по фамилиям мы с одного прилавка.

Но слава богу, не Голопятова определяет политику посольства СССР в Дагосе. Так почему же вы забываете о нас? Я знаю, что большинство совгражданок относятся к своему Отечеству преданно, тоскуют по нему, порой отчаянно, до слез, до стона, не хотят терять связи с ним — ведь ко всему прочему там и родители, там и родственники, и друзья. Эти женщины всегда готовы для Отечества быть полезными. А их стремлением иногда вроде бы пренебрегают. Как можно! Вот вам пример. К Новому году к вам в колонию Аэрофлот доставляет елку, настоящую русскую елку, которую наши дети никогда и не видывали. Вы бы на нее пригласили как-нибудь, да кино бы им показали о советских ребятах, словом, приобщили бы наших черноголовых несмышленышей к великой стране, родине их матерей. Вот она, настоящая политика!

Докладная Антонова с «монологом» Сони привела в восторг обычно сдержанного Кузовкина.

— Умница! — говорил он, расхаживая по кабинету. — Как-никак, а приучаем мы нашу молодежь смотреть на жизнь с позиций государственных, политических. В самую точку попала! Права эта ваша бывшая Криворучко. Промашку допустили, и нужно дело исправлять…

Посол поручил Антонову привлечь Софи де Медейрос к работе культурного центра посольства — пускай занимается своими товарками-совгражданками. А Голопятову распорядился вызвать на «соответствующую» беседу и предупредить: еще один подобный факт неуважения к африканцам и их женам, и будет немедленно отправлена в Союз как непригодная к работе за рубежом.

На другой же день Антонов вызвал к себе Голопятову и с искренним удовольствием, близким к злорадству, сообщил о грозном предостережении посла.

— Только на одну минуту! — сказала молоденькая сестра и для пущей убедительности подняла свой черный, поблескивающий, словно отполированный, палец.

Антонов осторожно постучал в дверь палаты, но никто не ответил. Снова постучал — молчание. Он легонько толкнул дверь и увидел лицо больной — веки были опущены. Спит!

«Надо уходить», — подумал Антонов. Но Тавладская неожиданно открыла глаза. Секунду смотрела в сторону двери, и вдруг на ее губах проступила легкая улыбка.

— Входите! — сказала она по-русски. — Я не сплю!

Штора на распахнутом настежь окне от дуновения ветра дрогнула и чуть сдвинулась в сторону. Прямой и острый луч вечернего солнца пробился сквозь зелень сада, проник в комнату, коснулся лица женщины, мгновенно изменив его, — наполнил светом ее глаза, позолотил щеку, раздробился на рассыпанных по подушке густых волосах, и они вдруг стали металлически блестящими, был высвечен каждый волосок, казалось, что локоны женщины отлиты из темной бронзы.

Антонову вдруг захотелось коснуться этих волос рукой.

— Я решил, мадам Тавладская, заглянуть к вам, проведать…

— Спасибо! — сказала женщина. — Мне лучше!

Сделала легкое движение рукой в сторону дивана:

— Садитесь!

Но он не сел, а раскрыл свой портфель и вытащил из него две небольшие пузатенькие баночки. Поставил на тумбочку рядом с кроватью.

— Что это? — удивилась она.

— Мед.

— Мед? — Тавладская оторвала голову от подушки, протянула руку к тумбочке, взяла одну из банок и стала разглядывать ее с острым и радостным любопытством, как ребенок, получивший неожиданный подарок.

— Русский мед? Неужели прямо из России?

— Оттуда. Нам в посольство прислали.

— Просто чудо! Я еще никогда не пробовала настоящего русского меда! — Снова взглянула на этикетку, прочитала: «Цветочный»!»

Задумчиво скосила глаза к окну:

— …Представляете себе, березовая роща и рядом просторный луг в пахучей цветочной пестроте и пчелы над цветами… А внизу, над обрывом, течет Ока…

— Почему именно Ока?

Она поставила баночку на тумбочку, не глядя на Антонова, сказала:

— На Оке под Калугой родились мои прадеды.

Помолчали.

— Вы бывали в Советском Союзе?

Женщина качнула головой:

— Нет…

— Ваш дядя сказал мне, что вы родились в Китае.

Она кивнула:

— Это так. Но я даже не знаю, где моя настоящая родина. Скорее там, в России, на Оке. Для моих родителей, для моего деда Китай был всегда чужой землей.

Они опять помолчали. Антонов вдруг вспомнил, как Соня сказала о Тавладской: «Она же своя!» Действительно, когда она говорит, в ней трудно признать иностранку, только вот картавость в речи старомодная.

— Вы говорите по-русски так, будто всю жизнь прожили в Москве.

Ее лицо посветлело. Комплимент ей был приятен.

— Спасибо! Просто я всегда выписывала русские книги и журналы.

— …И еще очень вам идет ваше милое грассирование, — решился он на новый комплимент. — Прямо-таки из петербургского салона.

Тавладская улыбнулась, задумчиво потрогала пальцами край простыни.

— …Моя прапрапра…бабушка однажды на балу танцевала с Пушкиным…

Открылась дверь, и в палату решительно вошла дежурная сестра вместе с санитаркой, которая несла эмалированный тазик со склянками и шприцем.

— Месье, ваше время закончено! — строго сказала сестра.

Он поспешно поднялся.

— Извините! — взглянул на сестру и уже по-французски сообщил ей: — Завтра утром к мадам приедет рентгенолог.

— Рентгенолог? — удивилась сестра. — Откуда?

— Из военного госпиталя.

Сестра неуверенно качнула головой:

— Чужого рентгенолога наша больница оплачивать не будет.

— Он денег не потребует.

В разговор вмешалась Тавладская:

— Но я уже сообщила, что за все буду платить сама.

Сестра бросила на нее недоверчивый взгляд:

— Вы представляете, мадам, сколько это будет стоить? — И простодушно посоветовала: — Лучше, если оплатит ваше русское посольство. Ведь обычно счета за всех ваших мы посылаем прямо в посольство. Почему же вам, мадам, платить самой?

Тавладская со смехом взглянула на Антонова и прокомментировала по-русски:

— Вот видите, меня уже сделали «вашей». Я не возражаю!

Солнце стремительно нырнуло в океан, и сразу стало темно. На главной магистрали зажглись желтые светильники, наполнив окружающий мир ярким, празднично радужным светом.

По магистрали медленно тянулись вереницы автомашин. Рабочий день кончился уже два часа назад, а машин на улице еще полно. Ездят для развлечения. Чем развлекаться в этом городе? На всю Дагосу три или четыре приличных кинотеатра, пяток ресторанов, ни театров, ни концертных залов, ни выставок. Куда себя девать вечерами? И вот состоятельные, имеющие собственные машины, катят по вечернему асфальту улиц, особенно по главной приморской магистрали, — время убивают. В одной малолитражке иногда умещается десяток пассажиров — папа, мама, дедушка, бабушка, бессчетный выводок детей. Едут еле-еле, под вой коробки скоростей, изнуренной первой передачей. Глазеют по сторонам: вдруг что-нибудь произойдет — собьют ли кого, свалится чья-то машина в канаву, подерутся ли прохожие — все интересно.

Сегодня поток автомашин, казалось Антонову, тянулся особенно медленно, и он извелся от бесконечного торможения и переключения рычага скоростей.

Возле своего дома еще издали увидел зеленый вездеход. На его борту было написано: «Министерство экономики республики Асибии». Любопытно, чем он, Антонов, обязан вниманию этого почтенного учреждения и кто соизволил пожаловать вечером, уже в нерабочее время.