— А Алексей Илларионович завтра уезжает! — сказала Ольга. — И надолго.

— И он уезжает? — поразился Антонов. — Куда это?

Уезжал Камов на полтора месяца вместе с двумя асибийцами-геологами на «джипе» на север страны, в район джунглей и саванны. Поездка планировалась давно, но сегодня вдруг сообщили: есть подходящая машина, и Сураджу требует, чтобы выезжали немедленно. Раз требует комиссар…

Ольга хотела было включить любезный свой магнитофон, но вдруг увидела стоящую в углу у окна гитару.

— Ребята забыли!

Камов взял гитару, некоторое время перебирал струны, крутил винты настройки, потом запел негромко, с затаенной печалью:

Ольга откинулась в кресле, уперевшись взглядом в потолок, держала зажатую между пальцев сигарету, которую давно собиралась закурить, но все забывала прижечь. Лицо у нее было усталым и серым. Антонов смотрел на Ольгу, на Камова и думал о том, что все они трое — люди неприкаянные: Камов, у которого не сложилась личная жизнь, и он, Антонов, от которого уезжает жена, и она, Ольга, совсем не выглядит женщиной, которой ближайшее будущее обещает счастье.

— В тайге пели! — пояснил Камов, положил гитару и взглянул на часы. — А теперь пора ехать домой и собираться… в джунгли.

Он встал, подошел к Ольге, обнял ее, коротко поцеловал в щеку:

— Я знаю, что вы уезжаете. Но не прощаюсь совсем. Мне горько будет, если я вас больше не увижу. — Взял кисть ее руки, сжал своими широкими ладонями, взглянул прямо ей в глаза, улыбнулся долгой, неторопливой, грустной улыбкой прожившего большую жизнь человека, который все, все понимает. — Мне бы хотелось снова встретиться в Москве, и вот так, как сейчас, — втроем!

— Берегите себя! — сказала Ольга. — Пожалуйста!

Голос ее дрогнул, и в глазах блеснули слезы.

Она вдруг спохватилась:

— Подождите минутку. Я вам сейчас дам на дорогу чая. Отличного дарджилингского чая.

Антонов отвез Камова до гостиницы, и, когда вернулся, Ольги в холле уже не было. На столе стояла неубранная посуда и пепельницы, полные окурков.

Он долго не мог заснуть. В голове еще продолжался большой посольский прием, лоснились лица, шевелились губы и звенела ночь, сотрясенная чудовищной мешаниной звуков, порожденных празднеством — воем моторов, вскриками полицейской сирены, смехом, звоном рюмок, верещанием напуганных птиц в ветвях и под конец тихим печальным звуком гитарной струны, как спасением, как призывом к надежде.

Было девять утра, а Ольга из спальни еще не спустилась. Он приготовил завтрак для нее и для себя — яичницу с луком, тосты и кофе. В половине десятого не выдержал и поднялся к ней в спальню. Постучал, не дождавшись ответа, толкнул дверь.

Волосы ее были в беспорядке разбросаны на мятой подушке. Услышав скрип половиц, Ольга медленно подняла тяжелые набухшие веки. Белки глаз были кроваво-красными, запекшиеся губы сморщились и затвердели.

— Что с тобой? У тебя температура?

Губы еле слышно выдавили:

— Малярия.

Камов вернулся овеянный африканскими ветрами, прокаленный солнцем. Волосы у него выгорели, он стал почти блондином, на лице, темном от загара и въевшейся в кожу пыли саванны, молодо поблескивали тоже посветлевшие глаза. Вернулся счастливым: столько повидал!

— Почти все подтвердилось! — радостно сообщил Антонову, не вдаваясь в подробности. — Теперь еще один бросок в Ратаул, и поставлю последнюю точку.

Узнав, что Ольга переболела малярией и поэтому не улетела в Москву в намеченный ею срок, Камов немедленно приехал ее навестить.

Ольга уже давно шла на поправку, но после тяжелого приступа тропической малярии, давшей осложнение на легкие, была слаба, худа, угнетена пережитым, на воздух выходила только вечерами после заката, поднимаясь на крышу дома, где стояли шезлонги. Ильин, врач посольства, советовал не обременять неокрепший организм тяжелым и долгим перелетом через весь континент, отдышаться после болезни, лететь минимум через месяц. Но Ольга этот срок решительно отвергла, заказала билет на 27 декабря, на последний рейс этого года, хотела новогоднюю ночь провести вместе с матерью и Аленкой.

— Все-таки Африка меня доконала, — пожаловалась она Камову. — Так и знала, что здоровой отсюда не выберусь. У нас с Африкой взаимная неприязнь. Только ей легче сделать мне гадость, чем наоборот. — Ольга грустно улыбнулась.

Кажется, это была первая ее улыбка за последние недели. Она почти все время молчала, часто раздражалась, временами приближалась к зеркалу, висевшему на стене в холле, бросала в него настороженный, почти пугливый взгляд и тут же в ужасе отходила:

— Ну и видик! Краше в гроб кладут.

Однажды с досадой обронила:

— И какой меня черт попутал приехать в эту Африку?

— Черт этот — я, — невесело откликнулся Антонов. — Уж извини!

Все эти недели он ухаживал за больной как мог. Ездил за сто километров от Дагосы, в горный район, и привез оттуда целый ящик арбузов, какого-то особого сорта — арбузы Ольга особенно любила: на базаре по немыслимым ценам покупал кур — больной нужны были для восстановления сил крепкие бульоны. Он делал для нее все, что мог.

Ольга спокойно воспринимала заботы мужа, даже, казалось, их не замечала, поглощенная своими мыслями. Они не ссорились, отношения между ними, как всегда, были спокойные, ровные, а в сущности никакие — просто существуют рядом два человека, относящихся друг к другу с уважением и добротой, но не больше. И хотя не произошло никаких решительных объяснений, им обоим было ясно, что мосты уже сожжены. Малярия стала той самой последней соломинкой, которая переломила хребет верблюду.

Камов огорчился болезнью Ольги и в то же время, приехав ее навестить, не мог скрыть радости, что она еще в Африке, под одной крышей с мужем. Он переживал разлад в семье Антонова и временами робко пытался вставить в разговор хотя бы словечко, которое могло супругов сблизить. Чаще всего это слово было в пользу Африки.

— Хватит мне Африки! — выпалила как-то Ольга с раздражением. — Ненавижу!

Всегда сдержанный и благодушный, Камов вдруг обиделся.

— Да что вы говорите, Ольга Андреевна! Бог с вами! — произнес он тихо, но в тоне впервые прозвучала враждебность. — Как вы, такая умная, образованная, тонкая, можете судить об этой земле столь поверхностно, легкомысленно, простите, как чеховская Душечка. Вам, к сожалению, этот мир не принес радости, больше того, он наказал вас болезнью, но это вовсе не значит, что он плох, неприемлем, враждебен. Просто, как вы сами сказали, не сошлись с ним характерами.

Он сделал паузу и, не глядя на Ольгу, добавил жестко:

— Как я понимаю, не только с Африкой.

Все трое долго молчали. Лицо Ольги было неподвижным, как маска, глаза поблекли. Непривычно резкая прямота Камова, должно быть, задела ее.

— Вы правы, Алексей Илларионович, — произнесла она сухо. — Это называется несовпадением!

Но Камов, почувствовав, что дал лишку, уже шел на мировую.

— Вы меня, пожалуйста, простите, Ольга Андреевна, — сказал мягко. — Это я взвился, потому что, как Одиссей, вернулся из странствия «пространством и временем полный». В Африке я ведь совсем недавно, а она уже успела взять меня за живое, эта знойная, влажная, комариная земля со своим копотно-черным курчавым, галдежным народом. Понимаете, она мне нравится, и, когда уеду отсюда, Африка долго-долго будет мне сниться. И не кошмарами зноя, не комариными волдырями или вонючей водой из лужи, которую я вынужден был пить в саванне. Трудности тоже не забудутся. Но не в них суть. Мне всегда будет помниться напоенный солнцем золотистый воздух здешнего неба, запах магнолии, чад уличных харчевен, черная, лоснящаяся от пота физиономия случайного прохожего, который вдруг ни с того ни с сего улыбнется тебе во весь свой губастый рот. И нет у меня к этой земле сострадания или жалости, она много пережила, но она не нищая, не убогая, не нуждается в снисхождении, а тем более не заслуживает высокомерия. У меня к этой земле лишь уважение и беспредельное любопытство. Поверьте, Ольга Андреевна, здесь так много неожиданного, что порой мне кажется, что я золотым ключиком открыл заветную дверцу, которая ведет в таинственный мир, где живут Буратино и папа Карло.