— Конечно, не время, — быстро поддакнул Борщевский и обратил свои мягкие, широко раскрытые, внимающие глаза на поверенного.

Замечание Канашевича спасло предстоящую встречу по волейболу, к которой посольская молодежь давно готовилась. Волейбольная команда французских специалистов, работающих в Дагосе, считалась в иностранных колониях лучшей, и наши надеялись взять над ней верх. Развлечений здесь мало — воскресное купание в океане да волейбол. Обычно вся колония собиралась болеть за своих ребят.

«Все-таки Демушкину сегодня дважды утерли нос — Богма и Канашевич», — злорадно подумал Антонов, когда было объявлено, что совещание закончилось и все задвигали стульями, вставая и торопясь вон из душного, согретого двумя десятками потных тел кабинета посла.

Антонов выйти не торопился, знал заранее: поверенный его задержит.

— А вы, Андрей Владимирович, погодите чуток. — Демушкин указал на стул недалеко от себя. — Вопросик есть один.

Ну, раз «чуток», «вопросик», значит, разгон будет на всю катушку. Несмотря на внешнее спокойствие, поверенный, несомненно, раздражен неповиновением, которое позволили себе на совещании подчиненные.

«Сейчас снова возьмет карандаш и постучит им по стеклу на столе», — подумал Антонов.

Поверенный действительно потянулся к карандашу, но, взяв его, не постучал, а назидательно потряс им в воздухе.

— Ну что ж, докладывайте о своем рыцарском подвиге по дороге из Монго. — Демушкин наморщил лицо улыбкой.

Антонов коротко доложил.

Поверенный долго, многозначительно молчал, склонив над столом голову и поигрывая карандашиком. В конечном счете сейчас, в отсутствие посла, Демушкин облечен полной властью и здесь, в Дагосе, никто не волей опротестовать его решение. Может отправить в Москву за серьезное нарушение трудовой дисциплины. Вполне может.

— Я не мог поступить иначе, — не выдержал молчания Антонов.

— Значит, вы считаете, что поступили правильно? — Глаза Демушкина блеснули пронзительной холодной голубизной.

Антонов выдержал взгляд:

— Считаю, что да! Поступил правильно. Как человек… — и сам удивился, как громко прозвучал его голос. Помолчал и добавил упрямо: — Как советский человек!

И тут же почувствовал, что переборщил, что спорит по-мальчишески.

Словно подчеркивая этот его промах, поверенный снисходительно улыбнулся:

— Как советский человек, — он выделил эти слова интонацией, — вы уже успели в работе допустить не один первоклассный ляп. Вы, Андрей Владимирович, простите за откровенность, частенько поступаете как экзальтированный юнец, а не как профессиональный дипломат, тем более консул… — Поверенный сделал короткую паузу и два раза стукнул карандашом по стеклу. — Как исполняющий обязанности консула. Временно исполняющий! Конечно, наша работа — это творчество, но в ней есть свои правила. И железные. И их следует точно придерживаться. Да-с! А вы хотите только творчества, но без правил. Да и не творчество у вас, а порой просто сумасбродство. Как вы могли, например, уехать в Монго без шофера? Один!

Поверенный вздохнул, прикрыв на минуту свой ясный взор тяжелыми веками. Казалось, ему тягостно разговаривать с Антоновым, который все равно ничего не поймет.

— Иногда, глядя на вас, Андрей Владимирович, я думаю: как вы с таким характером оказались на дипломатической работе? Вы же здесь случайный человек.

Антонов откинулся на спинку стула. Он чувствовал, как в нем закипает гнев, но на этот раз был уверен, что полностью владеет собой.

— Вполне возможно! — кивнул он и вдруг ощутил в себе неожиданную озорную веселость. — Вполне возможно. Видите ли, Илья Игнатьевич, меня может утешить лишь то, что я здесь не один «случайный».

Глаза их встретились, и Антонов подумал, что в другие времена при других обстоятельствах в этом безоблачно беспощадном взгляде он бы прочитал себе приговор.

— Пишите объяснительную записку! Во всех подробностях! Я пошлю ее в Москву. — Демушкин сделал намеренную паузу. — Со своим мнением.

Ах, вот как! Значит, приговор все-таки вынесен!

— Андрей Владимирович! Вы слышите меня? — Он пришел в себя от голоса Клавы, которая, сидя за машинкой, смотрела на него прищуренными смеющимися глазами. — На вас лица нет. Опять?

— Опять! — Он мрачно усмехнулся. — Да разве с ним…

Клава приложила палец к губам, призывая к осторожности:

— Тсс…

Антонов махнул рукой:

— Волков бояться…

— Вас, между прочим, с двенадцати ожидает Гурген Эдуардович.

— Иду! — Уже от дверей, обернувшись, сообщил: — А я, между прочим, задание выполнил. «Бурда» прибыла. Верочка прислала. Целых пять номеров. Последних.

Клава радостно всколыхнулась:

— Правда?! Что же не принесли?

— Забыл! Но какая разница? Привезу вечером. Главное, Клавочка, то, что я о вас помнил даже за кордоном.

— Спасибо… — Кончик ее носа-пуговки стал алым.

«А черт с ним, с Демушкиным, — подумал Антонов. — Где-то теряешь, где-то находишь. Вот принес радость девчонке, и на душе легче».

Но на душе легче не стало. Настроение после разговора с поверенным было испорчено, и, судя по всему, надолго. Он шел но дорожке в парк, где его ожидал Аревшатян, и клял себя за несдержанность. Вел себя с поверенным как мальчишка. «Экзальтированный юнец»! В этом-то Демушкин, пожалуй, прав. Антонов сам знает за собой этот грех — эмоции захлестывают разум. Пусть Демушкин ему не нравится, но, если встать на позиции начальника, то что ему, Демушкину, нужно было говорить Антонову? Благодарить за нарушение инструкции? Например, за то, что поехал за дипами один, без шофера? Или делать вид, что ничего не случилось? Поверенный говорил то, что велел долг. Другое дело — как говорил. Но это уже относится к особенностям их взаимоотношений.

В саду, заложив руки за спину, медленно, чуть вразвалочку, прохаживался Гурген Аревшатян. Под его подошвами звонко, как морозный снег, поскрипывал крупнозернистый морской песок, которым посыпают здесь дорожки. В зеркальных выпуклостях ботинок горячо полыхали два солнца. Даже в самую непутевую дождливую погоду Гурген Аревшатян появлялся на людях в обуви неизменно до блеска начищенной. Он вообще имел пристрастие к блестящим поверхностям: материалы для костюмов выбирал такие, чтобы были с отливом, шевелюру свою, в которой уже слегка проблескивали прожилки ранней седины, смазывал каким-то кремом, и она казалась нейлоновой, как парик. А жгучие черные глаза блестели с такой силой, что можно было подумать, будто и они чем-то смазаны.

Однако слабость ко всему источающему блеск никак не соответствовала сущности этого человека, сдержанного, застенчивого, деликатного.

— Гурген, привет! Извини, что задержался. Прозаседались.

Стоило Антонову взглянуть на доброе усатое лицо Аревшатяна, как настроение у него тут же резко пошло вверх.

— Я тебе, Гурген, привез из Монго отличных немецких сарделек — целых три килограмма! Ешь на здоровье!

Аревшатян никогда громко не смеялся, только вспыхивал тихой улыбкой.

— Сардельки! Неужели тебе в Монго нечем было заняться более подходящим?

— Я и подходящим занимался. И этим тоже. Ты же любишь сардельки.

От посольства до госпиталя ехали почти полчаса, и Антонов рассказал о том, что произошло вчера на дороге.

— А кто она, эта женщина? — поинтересовался Аревшатян. — Какого роду-племени?

— Понятия не имею! — вздохнул Антонов. — Но, представляешь, почему-то не дает мне покоя ее судьба. Кажется, если я о ней сейчас не побеспокоюсь, человеку будет худо. Какая-то блажь напала.

— Это не блажь, — спокойно определил Аревшатян. — Это называется совесть. — Он улыбнулся одними глазами. — Встречается временами. В наше время относится к патологии.

Они рассмеялись.

— Конечно, посмотрю ее, — продолжал Аревшатян. — Но я микробиолог, терапевт, а здесь, судя по твоим словам, нужен хирург.

— Что те делать? Твои черные коллеги бастуют.

У ворот больницы, которые оказались запертыми, толпилось десятка два возбужденных африканцев, мужчин и женщин. Больничный сторож, с красными, воспаленными от наркотика глазами — он жевал какой-то орех — никак не мог открыть замок, чтобы впустить Антонова и Аревшатяна. Руки его дрожали, и ему долго не удавалось попасть ключом в замочную скважину. Пока сторож возился с замком, из выкриков толпившихся у ограды родственников больных стало ясно, что люди возмущены забастовкой врачей и даже грозятся расправиться с «предателями». Кто-то узнал Аревшатяна.