Солнце клонилось к закату, жара понемногу спадала, и Антонов включил кондиционер. Женщина на заднем сиденье все еще не приходила в себя, и Камов временами брал ее руку, щупал пульс и каждый раз ободряюще сообщал:

— Все в норме!

Антонов подумал, что этот малознакомый ему человек, должно быть, надежен в работе, в дружбе, в выполнении долга. За стеклами его стареньких, немодных, вызывающих улыбку очков близорукого интеллигента-ученого прятались уверенные, с четкими, твердыми, как косточки, зрачками глаза сильного, целеустремленного человека.

Иногда по пути встречались военные и полицейские пикеты, но пропускали их без задержки. В Дагосу прибыли уже после захода солнца. Антонов эскортировал «Волгу» до ворот посольской территории. У подъезда дипов уже ждали работники референтуры во главе с их шефом Генкиным. Сухое, аскетическое лицо Генкина хмурилось.

— Ну как, жива твоя подопечная? — спросил Куварзин Антонова, выходя из «Волги» и разминаясь.

— Жива вроде. Но пока без сознания.

— Так чего ты здесь торчишь? Вези скорее в больницу. Тут без тебя обойдутся.

Вслед за Куварзиным вылез из «Волги» Авсюков. Бросил хмурый взгляд на Антонова, потом на «пежо», из которого Камов так и не вышел, качнул головой:

— Ну ты и даешь, старик!

Городская больница, построенная еще в колониальные времена, находилась в центре города в старинном парке.

Дежурный фельдшер в приемной, рослый красавец мулат, прежде всего поинтересовался, кто такая больная, из какой страны и кто будет оплачивать лечение белой, если оно выйдет за рамки тех средств, которые отпущены здесь на рядовых больных-дагосцев.

Кто такая? А что они могли сказать? Просто подобрали на дороге. Просили доставить в больницу, вот они и доставили. Наверное, завтра все выяснится. Кто будет гарантировать оплату? Ну, пока советское посольство. А потом, надо полагать, разберутся. Приедет ее дядя…

Фельдшер, прочитав текст на визитной карточке Антонова, сухо кивнул:

— Вполне достаточно, мосье.

И ушел в приемный покой осматривать больную.

Они потоптались в прихожей, не зная, что делать дальше. Вроде бы долг свой выполнили, пострадавшая теперь под опекой медицины, можно и уехать. Но Антонов предложил: «Подождем?» И Камов чуть заметно кивнул головой, как будто другого предложения и не ожидал.

Фельдшер вернулся минут через двадцать.

— Я не хирург, но считаю, что возможны трещины или перелом в ребрах, — сказал он. — Будем делать рентген. — Он вдруг осекся: — Попробуем сделать…

— Вы считаете, что опасности для жизни нет? — спросил Антонов.

— Конечно! — мрачно улыбнулся мулат. — Уж таких-то мы лечим.

Он взял со стола блокнот и ручку.

— Завтра утром ее, вероятно, осмотрит хирург, и вы больную сможете навестить, я закажу вам пропуска.

— Вы сказали «вероятно», — спросил Камов, — разве хирург может не прийти?

— Может… — хмуро буркнул фельдшер.

— А как же больные?

— У больных свои заботы, у медиков свои.

Лицо фельдшера было неприступным.

— Порядочки у вас в Асибии! — невесело усмехнулся Камов, когда они вышли из больницы.

— Привыкайте! — ответил ему Антонов. — Вам здесь работать.

В дороге Камов попросил завезти его на минуту в посольство.

— Вдруг пришло письмо? — сказал с надеждой. — Я ведь дал адрес и Дагосы.

Действительно, у дежурного оказалось для Камова письмо, которое доставил последний московский самолет.

Камов тут же, в прихожей, торопливо разорвал конверт, жадно пробежал текст. Взглянул на Антонова, и очки его радостно блеснули.

— Все хорошо?

— Надеюсь, что да!

— Тогда поехали ко мне! — предложил Антонов. — Поужинаем чем бог послал.

— А чайку хорошего дадите?

Ольга встретила Камова так, будто заранее ждала его. Ужин приготовила отменный. Подала даже жареную картошку с луком, а это здесь самый изысканный деликатес. Ольга была оживленной, предупредительной, настоящей хлебосольной хозяйкой и с первых минут знакомства очаровала Камова.

— Вы такая милая и такая своя, что мне кажется, будто знакомы мы давным-давно, — признался он ей.

После ужина, сославшись на головную боль, Ольга простилась и ушла к себе в спальню на второй этаж.

Они еще долго разговаривали о разном, разговор уже как будто начал иссякать, когда Камов неожиданно заметил:

— У вас, Андрей Владимирович, очаровательная жена. Мне кажется, она заслуживает лучшего отношения.

— О чем вы, Алексей Илларионович?

— Да так…

— И все же? Что-нибудь показалось?

— Да. И думаю, что не ошибся. Уж извините!

Антонов нахмурился. Попытка гостя вторгнуться в сугубо личное насторожила его. И как это Камов умудрился что-то почувствовать? Ольга в этот вечер была сама любезность, гость ей нравился, она старалась понравиться ему тоже. Даже по отношению к мужу была необычно ласкова: «Андрюша», «дорогой». И все же совсем посторонний человек вдруг разглядел в их семье неладное. Растущее отчуждение скрыть уже трудно. Оно проявляется в каких-то неведомых мелочах, может быть, в выражении лица, в голосе, даже в жестах. И за всем этим не вызов, не раздражение, а только грусть, сознание неизбежности.

Но это их личное дело. Антонову вовсе не хотелось распахивать душу перед малознакомым человеком и обсуждать с ним семейные дела.

Камов взял из вазочки апельсин, задумчиво повертел его в руке, положил обратно и вдруг заговорил очень серьезно таким тоном, будто продолжал уже начатый разговор:

— …И все-таки перед женщиной мы всегда в долгу. Я вот вспомнил сейчас прочитанное у Толстого: «В жизни есть одно несомненное счастье — жить для другого…»

Он откинулся на спинку кресла, посмотрел в потолок, как бы уходя в свои потаенные мысли. На его виске пульсировала маленькая голубая жилка.

— …А жить для другого — это значит кого-то любить. Конечно, хорошо быть любимым, но еще лучше любить… Как оказала Цветаева: «Люблю, и больше ничего!»

Это могло звучать как назидание, как пышная и не очень уместная сейчас сентенция, подкрепленная классическими цитатами, но, приглядываясь к Камову, Антонов все больше чувствовал, что тот говорит вовсе не с ним — с самим собой, что в этот вечерний час такое у него настроение, и Антонов знает, почему оно такое. Сегодня в посольстве у него на глазах лет на десять помолодел человек, когда ощутил в руках долгожданный конверт. А письмо, наверное, от той женщины, что на фотографии, выпавшей из паспорта. Спросить, что ли? И Антонов спросил.

В ответ Камов светло улыбнулся.

— От нее, от Тошки.

— От Тошки?

Камов рассмеялся:

— Она Антонина. А я зову ее Тошкой.

— Жена?

Камов снял очки, повертел в руках, смахнул ногтем со стекла пылинку.

— По паспорту чужая жена. По сердцу давно моя.

Сказано было так, что Антонов понял: разговор на эту тему окончен и возвращаться к нему не стоит.

Даже сквозь монотонный шум кондиционера, который, кажется, давит и глушит все другие звуки бытия, Антонов услышал возбужденные голоса, доносившиеся с улицы.

Он взглянул на будильник, стоящий на тумбочке: пять минут седьмого. Солнце только что взошло. Черт бы их подрал, разгалделись! Но ничего не поделаешь, Африка криклива и голосиста.

Он долго лежал с открытыми глазами, глядя в потолок и лениво, без интереса прислушиваясь к происходящему на улице. Что-то там стряслось. За время жизни в Африке Антонов стал кое-что постигать в законах существования этого мира. Конечно, что-то стряслось! Правда, это может быть самая пустяковина: в собачьей сваре оторвали какому-нибудь местному Тобику хвост или женщина, которая несла на голове в корзине буханок тридцать хлеба, вдруг оступилась, поклажа оказалась в канаве, и сейчас вся улица вытаскивает буханки, обтирает каждую о собственные штаны и юбки и передает незадачливой торговке, демонстрируя тем самым свойственное асибийцам чувство товарищества и взаимопомощи.