— Как вам сказать… Ведь у вас в России, как мы слышали, не очень-то жалуют эмигрантов и их потомков. Подумал: вдруг не захотите помочь «бывшим русским».

— Какая ерунда! — возмутился Камов и даже с подозрительностью взглянул на Антонова, будто вдруг засомневался в нем. — Не могло бы такого быть! Не могло!

— Конечно! — подтвердил Аревшатян. Он стоял возле койки больной, прислонившись к стене. — В такой ситуации нет «своих» и «чужих». Есть просто люди.

Тавладская удовлетворенно кивнула, перевела взгляд с Аревшатяна на Антонова:

— Вы советский консул?

— Заменяю его сейчас.

— Мой дядя хотел нанести вам в посольство визит — поблагодарить.

— Буду рад. Но скажите, пожалуйста…

Аревшатян вдруг решительно поднял руку:

— Все! Встреча окончена. Больной нужен покой.

Уже с порога Камов спросил:

— Вы разрешите вас снова навестить?

Она улыбнулась:

— Конечно же!

В приемной их ждала сестра-мулатка. Показала в окно на людей, собравшихся у ворот:

— Никак успокоиться не могут. Как бы не ворвались!

Аревшатян обернулся к сестре:

— Кажется, у вас лежит некий Яози Таму? Дайте-ка взгляну и на него!

Когда через час они вышли из госпиталя и сели в машину, Аревшатян сказал:

— С ребрами у Тавладской все в порядке. Думаю, просто сильный ушиб. Но обязательно надо сделать рентген, этим шутить нельзя. А где сейчас достать рентгенолога?

— Медейрос, — подсказал Антонов.

Аревшатян кивнул.

— Исифу, конечно, не откажет. Но он всегда чертовски занят.

Некоторое время молчали.

— А что с тем самым, как его… Яози… — Камов, помогая своей памяти, прищелкнул пальцами.

— Таму… — подсказал Гурген. — Яози Таму. Славный парень. Грузчик. Лечить его нужно! Серьезно лечить. А здесь это невозможно.

— А где возможно? — поинтересовался Антонов.

— В Европу надо отправлять, и срочно! В крайнем случае в Египет или в Алжир…

— Ну и отправь! Ты же ВОЗ?

Аревшатян скривил губы:

— Какой быстрый! Это не в моей власти.

— Жаль, — сказал Камов.

Когда они подъезжали к дому Аревшатяна, тот вдруг задумчиво произнес:

— Не выходит из головы этот Яози Таму, чтоб ему!.. Если бы вы видели, как он на меня смотрел! — потянулся к скобе дверной ручки, собираясь выходить из машины. — Ладно! Напишу в штаб-квартиру ВОЗа, попробую убедить. А иначе парню хана!

Режим работы в наших посольствах, находящихся в тропических странах, везде разный. В каждой стране приспособлен к общему существующему здесь режиму трудовой деятельности. В некоторых рабочий день начинается в восемь утра, даже в семь, а днем, в разгар жары, делается трехчасовой перерыв и остальные обязательные часы уже дорабатываются к вечеру, когда жара спадает.

В государственных учреждениях Дагосы издавна повелось придерживаться европейского трудового порядка: в девять утра начало работы, в пять конец. В самый разгар дневного зноя чиновники в министерствах, ведомствах, конторах похожи на сонных осенних мух, и толку от них в эти часы никакого.

Новое правительство решило изменить рабочий режим, сделать его более приспособленным к тропическим условиям, но почему-то решение так и не провели в жизнь. По общегосударственному режиму работали все посольства, в том числе и советское. Некоторые обходились без обеденного перерыва, наше же отказаться от обеда не решилось, и в час дня разморенные жарой посольские сотрудники лениво двигали челюстями, без аппетита отправляя в рот постылый кусок.

Антонова обед обычно ждал дома. Он пригласил к себе Камова и Аревшатяна, но те наотрез отказались, каждого тянуло поскорей очутиться в своих спальнях — отдохнуть хотя бы полчаса.

Несмотря на полдневный зной, Ольга пребывала в холле, где кондиционер был выключен. Кондиционер Ольга называла «адским ящиком», шума не переносила и старалась хотя бы днем обходиться без него. На ней была легкая хлопковая блузка и шорты. Она сидела в кресле, положив ногу на ногу, курила и временами потягивала через пластмассовую соломинку из высокого стакана охлажденный льдом кампари. На столике возвышалась пестрая горка иллюстрированных журналов из Франции, их Ольга постоянно покупала в киоске ближайшего отеля. На тумбочке стоял черный кирпич «Панасоника», из которого тихо сочилась музыка.

«Григ!» — с грустью определил про себя Антонов, входя в холл. Все ясно. Когда Ольга выпивала лишнее, она неизменно ставила кассету с концертом для фортепьяно с оркестром Грига. Почему именно эта вещь отвечала ее настроению в такой момент, понять было трудна Впрочем, однажды Ольга объяснила: «Слушая Грига, я представляю северные скалы, сосны, снега под солнцем, и мне легче дышится в этой Африке».

— Привет! — крикнула она, не оборачиваясь, и по ее хрипловатому от курения голосу он понял, что Ольга уже навеселе. Отметил взглядом полную пепельницу окурков.

На столе был приготовлен к обеду один прибор. Все было аккуратно разложено: соломенная салфетка на полированной глади стола, тарелка для закуски, тарелка для хлеба, тарелка для супа, кружка для пива, по правилам положены вилка, ложка, нож. Надо же! Ольга всегда презирала застольный этикет — пустая трата сил и времени, а тут — пожалуйста…

— А ты что, обедать не будешь?

Она мотнула головой:

— Не…

В голосе ему почудился вызов. Ее теперешнее демонстративное безделье укор ему: видишь, как складывается в милой твоему сердцу Африке судьба твоей жены, кандидата наук, вынужденной бросить перспективную тему в генетической биологии. В Москве у нее не было ни минуты свободной, где там найти время красиво накрыть стол! В Москве Ольга вертелась волчком: институт, магазины, дом, Аленку в школу, Аленку из школы, прачечная, временами внезапные командировки в Ленинград, откуда она приезжала притихшей и умиротворенной, вроде бы отдохнувшей от каждодневных московских забот.

Даже этим подчеркнуто образцовым столом Ольга сумела упрекнуть его: ты утащил меня в тоску, безделье, пустяковину жизни, в которой имеет значение даже такая ерунда, как сервировка стола. Так вот тебе «этот стол» — садись, ешь свой порошковый куриный суп из французского пакета, жирные немецкие сардельки с безвкусной здешней картошкой, за которую заплачено по десять долларов за килограмм.

Все было очевидно, и все обидно. Антонов понимал, что тоска Ольги, ее неприкаянность не столько от вынужденного безделья, сколько от главного, в чем каждый из них боится признаться самому себе: от отчуждения, которое уже замечают даже посторонние. Надо бы поговорить откровенно, выложить друг другу все до последнего, раз и навсегда. Но это значило поставить последнюю точку. Может, Ольга теперь и стремится к этой последней точке… А он — нет! Жизнь имеет смысл, когда ждешь. Он все еще ждет чего-то. Чуда?

Главное сейчас держать себя в руках, оставаться спокойным, сдержанным, какие бы сюрпризы ему ни преподносила Ольга. С нарочитой невозмутимостью он достал из холодильника банку пива, присел с кружкой к журнальному столику напротив жены. Взглядом тут же отметил, что бутылка кампари наполовину опорожнена, подумал с беспокойством, что питье становится привычным для Ольги.

— Представляешь, какая неожиданность ждала нас сегодня в госпитале, — сказал он спокойным, ровным тоном, словно всего лишь на минуту они прервали неторопливую беседу. — Знаешь, кем оказалась та женщина, которую мы подобрали на дороге?..

И, медленно выливая из банки в кружку янтарную, дымящуюся холодком струйку пива, рассказал ей во всех подробностях о сегодняшнем визите в госпиталь.

Она выслушала с интересом, но без особых эмоций. Только шутливо констатировала:

— Еще одно приключение в твоей жизни! Ты же любишь приключения…

Подлила себе кампари, подержала фужер перед глазами, рассматривая густую красноватую жидкость на свет, словно хотела определить ее достоинства.

— В отличие от меня… — добавила, вложив в эту фразу особый смысл, соответствующий настроению.