На этот раз Асибе принял деньги не так, как обычно, принял просто и естественно, деловито засунул их в карман шорт, отблагодарив хозяина всего-навсего легким кивком головы.

Весь день шли любопытные с соседних улиц — сторожа, уборщики, шоферы, садовники — взглянуть на поверженную ползучую тварь, и весь день Асибе в подробностях рассказывал о своем историческом сражении с чудовищем. Потом змею унесли куда-то, кажется, в соседние дворы — показывать любопытным.

— Она же могла заползти к нам в дом! — долго не успокаивалась Ольга.

— Вряд ли заползла бы! — усмехнулся Камов. — Змеи людей боятся.

— А вдруг?

Камов со смехом развел руками:

— Конечно, бывает и «вдруг». Особенно здесь, в Африке. На то она и Африка. Когда ехали сюда, вы же знали, что порой придется и рискнуть…

— Вот и рискую! — горячо перебила она Камова. — Но только ради чего? Скажите: ради чего здесь нужно рисковать?

Обычно уравновешенная Ольга в этот момент вдруг потеряла контроль над собой, на щеках выступили некрасивые пятна, губы дрожали.

— …Змеи, малярия, военные перевороты, грабежи, дурная пища… — Она всплеснула руками. — Господи, и ради чего? Ради чего, скажите вы мне на милость?

Камов, к которому был адресован этот всплеск внезапного отчаянья, растерялся, быстро взглянул на нахмуренного Антонова, словно искал у него поддержки: помоги, мол, это же ваши семейные дела, я-то при чем? Но Антонов сам не знал, что сказать в этот момент жене, в которой вдруг обнажилось самое сокровенное.

— Видите ли… — пробормотал Камов. — Каждый должен сам знать, во имя чего он делает какой-то шаг в жизни…

— Должен знать! — Ольга взглянула на Камова почти враждебно. — А я вот не знаю, во имя чего! Не знаю!

Камов не захотел остаться на временное жительство в доме Антонова, как его ни уговаривали, был непреклонен: ему нужно жить в центре города, он уверен — местные власти уже заказали гостиницу. Но Антонову показалось, что причина здесь другая: не очень-то приятная сцена с Ольгой.

Антонов отвез Камова в офис Рябинкина, которому геолог теперь непосредственно подчинялся в Дагосе, и в посольстве оказался на полчаса раньше начала работы. Забрав у дежурного коменданта утренние газеты, по пути к консульскому флигелю раскрыл одну из них. Бросился в глаза крупный заголовок на первой странице: «Вчера в стране вновь забастовали врачи в знак протеста против увольнения своих коллег». В интонации заголовка Антонову почудилось злорадство. Наверное, так оно и есть. От «Флама», одной из крупнейших газет страны, настроенной оппозиционно к теперешнему правительству, но тщательно это маскирующей, трудно было ожидать чего-нибудь другого, кроме злорадства.

В кабинете все окна были наглухо закрыты и стояла невыносимая духота. Антонов включил кондиционер. Из металлического ящика, вставленного в окно, в лицо ударила душноватая струя горячего воздуха, пахнущего застарелой сыростью и паленой резиной. Он подержал лицо у струи до тех пор, пока она, постепенно холодея, не превратилась в легкий бодрящий ветерок. Неужели где-то на свете сейчас дуют вот такие прохладные ветры, наполняющие человека бодростью и силой?

На оконном стекле бились два крошечных, ничтожных на вид комарика, прилетевших из недалекого отсюда густонаселенного квартала и доставивших свеженькую малярийную заразу. Он раздавил одного за другим, на стекле остались безобразные розовые пятна.

Антонов сел за стол, разложил обязательные для утреннего прочтения газеты.

…Врачи забастовали снова! В заметке говорилось, что позавчера были арестованы те, кто не оказался на своем месте в центральном пункте «Скорой помощи», когда с нефтеперегонного завода привезли истекающего кровью рабочего. Рабочий умер, и профсоюз потребовал наказания виновных. Арест вызвал новую забастовку врачей и фельдшеров, находящихся на государственной службе. Продолжали работать только медики в армии.

Антонов вспомнил свой вчерашний визит в городскую больницу и бледное, худенькое лицо женщины, которую уносили на носилках санитары. Если бастуют везде, значит, и в городской больнице. Значит, этой женщиной никто не будет заниматься… А вдруг у нее что-то серьезное? Не понравился Антонову врач-метис в приемном покое. Не понравилось его странное замечание: «У больных свои заботы, у нас — свои».

Антонов взглянул на часы, потянулся к телефону.

Гурген оказался дома. Антонов услышал его мягкий, спокойный голос, который вызывал к Аревшатяну симпатию даже у тех, кто с ним знаком только по телефону. Гурген Аревшатян представляет в Дагосе Всемирную организацию здравоохранения. Он здесь единственный из советских людей, кто имеет паспорт ООН в голубой корочке. По заданию ВОЗа[4] руководит в этом районе международным проектом по борьбе с холерой. И хотя у Аревшатяна своей работы полным-полно, он никогда не отказывает соотечественникам в помощи. Он не только микробиолог, еще и терапевт с хорошей практикой в прошлом, а ко всему прочему кандидат медицинских наук.

Антонов обращался к Аревшатяну только в крайних случаях. Но сейчас без него, пожалуй, не обойтись.

Конечно, женщина, которую они подобрали на дороге, к советскому консулу никакого отношения не имеет, гражданка другой страны, у нее есть дядя, он, должно быть, уже прибыл в Дагосу. И он, Антонов, может считать, что свой человеческий долг выполнил: женщина в больнице. Но врачи бастуют. И сейчас она, вероятно, осталась без помощи.

Он коротко рассказал Аревшатяну о случившемся на дороге, о своих опасениях в связи с забастовкой врачей. В посольстве в одиннадцать очередной еженедельный сбор дипсостава у посла. К двенадцати совещание, вероятно, закончится.

— Раз нужно, так нужно, — сказал Гурген. — В двенадцать поедем в больницу.

Оперативку проводил поверенный в делах Демушкин.

В дни, когда отсутствовал посол, Демушкин преображался. Его обычно вялое лицо приобретало жесткое выражение, фигура распрямлялась, в голосе пробивались металлические нотки, он старался во всем подражать послу.

Приглядываясь к поверенному, Антонов часто раздумывал: какие прихоти судьбы толкнули этого человека на путь дипломатической работы, сложной, беспокойной, требующей многих достоинств, а в условиях Тропической Африки еще и приличного здоровья. Непонятно, как мог Демушкин, такой бесцветный, вялый человек дослужиться до высокого чина — советника-посланника. Быть бы ему где-нибудь бухгалтером в саратовской конторе заготсырья — он родом, кажется, из Саратова, — и при его благородной седине, начальственном брюшке, значительности, которую он умел на себя напускать, даже бухгалтером старшим или главным.

С первого месяца пребывания в Дагосе у Антонова и Демушкина возникла взаимная неприязнь. Как-то в воскресенье Антоновы поехали на пляж. У советского посольства здесь было небольшое бунгало: четыре дощатые стены под шиферной крышей. Возле бунгало под тростниковым навесом были расставлены алюминиевые раскладные столы и стулья — для трапез на лоне природы. Посол всячески поощрял коллективные выезды сотрудников советских учреждений и их семей по субботам и воскресеньям к океану. В то воскресное утро народу здесь собралось много — кто приехал на посольском автобусе, кто на закрепленных по службе машинах. Посол прибыл на пляж последним.

Стоило ему появиться у бунгало, как жена Демушкина подтолкнула вперед свою семилетнюю дочку, та проворно подбежала к послу, присела перед ним в легком книксене, жеманно приподняв юбочку.

— Добрый день, Василий Гаврилович! — пропищала она тоненьким голоском и протянула хиленький букетик местных лесных цветов, заранее собранных дальновидной мамой.

Посол, человек прямолинейный и бесхитростный, был явно шокирован очевидной запланированностью этой сцены, в которой заставили участвовать ребенка. Он взял протянутый ему букетик, коротко поблагодарил, но даже не улыбнулся и тем более не умилился, как рассчитывали родители.