— Какие артисты? — пожал плечами Антонов. — Мы никого не ждем. Недавно уехала целая группа…

— Как будто вы не привыкли к подобным «подарочкам», — проворчал Демушкин. — Так вот, вам завтра нужно заняться пробиванием этих виз. Прямо с утра!

Антонов возмутился:

— Но ведь можно было сообщить мне и завтра. Неужели из-за этого…

Поверенный сурово сдвинул брови:

— Нет, Андрей Владимирович, не только из-за этого! На вас очередная жалоба. В Дагосе почти чрезвычайное положение, представителю Аэрофлота угрожают расправой, а вы аэрофлотским девицам милостиво разрешаете поплескаться в океане…

— Я не давал разрешения. Я только высказал свою точку зрения…

Демушкин саркастически скривил губы:

— Точку зрения! Что-то слишком часто в посольской работе у вас «своя точка зрения». Как бы однажды она вообще не разошлась с точкой зрения посольства.

У Антонова даже руки вспотели от негодования, но он сумел овладеть собой и, спокойно, четко выделяя каждое слово, произнес:

— Послушайте, товарищ Демушкин. Я не люблю, когда со мной разговаривают в таком тоне. А обсуждать сугубо служебные дела на улице в присутствии  п о с т о р о н н и х  л и ц  не намерен. До завтра!

Он так резко повернулся, что под каблуками громко хрустнул песок, и пошел к машине.

Садясь за руль, сам себя вслух одобрил:

— Молодец, Антонов! Перчатка брошена! Но чем все это кончится?

Войдя в дом, он бросил взгляд на журнальный столик. Конверт лежал на прежнем месте, но по краю лохматился резким торопливым обрывом. Со стороны кухни доносилось шипение, ноздри Антонова защекотал запах жареной картошки.

— Все в порядке? — крикнула Ольга из кухни.

— Все!

— Есть будешь?

Он был сыт, но ему вдруг захотелось, чтобы Ольга все же накрыла стол к ужину. Она расставила посуду, принесла из кухни миску с винегретом. Недели две назад теща прислала с оказией из Москвы бутылку подсолнечного масла — здесь, в Дагосе, его не продают. Но Ольга так и не собралась приготовить винегрет — любимое его блюдо. И вдруг!

Ольга поставила на стол сковородку с картошкой, залитой яйцом, сняла передник и молча стала раскладывать еду по тарелкам.

— Значит, ничего неприятного с Демушкиным не было?

— Ничего! — Антонов не считал нужным посвящать жену в свои взаимоотношения с поверенным.

Но раз протянута рука, негоже ее отвергать.

— Посмотри-ка, что я привез! — Он извлек из портфеля альбом Литовцева.

Ольга с интересом полистала страницы альбома и сразу поняла ценность фотографий.

Когда они принялись за чай, Ольга вдруг сказала так, будто разговор шел о маловажном:

— Представляешь, сегодня мне позвонил сам чрезвычайный и полномочный, — она осторожно улыбнулась, — вот какая я тут персона! Просил пожаловать на прием. Мол, нужно, как всегда, потолкаться среди великосветской публики, помочь делу…

Она выдержала паузу.

— Ну и что ты?

— Согласилась, разумеется. Здесь я тоже подчиненная. Разве можно отказывать послу? А тем более Василию Гавриловичу…

Отпила глоток чая, задумчиво провела пальцем по столу. Он вдруг увидел возле ее губ четко обозначенную морщинку. Еще одна! Наверное, она появилась недавно. Ему представилось, как Ольга, оставаясь в одиночестве, подходит к зеркалу, подолгу рассматривает свое лицо и думает о беге времени, который каждым днем, каждой минутой уносит ее молодость.

— …И еще я сказала Василию Гавриловичу, что это мой последний вклад во внешнюю политику Советского Союза. Последний потому, что я уезжаю. Не могу больше оставлять мать и дочку одних…

Она снова помедлила.

— Сегодня я звонила в Аэрофлот. Еле дозвонилась. У них там что-то стряслось?

— Да ничего особенного… — Антонов не узнал своего голоса, чувствуя, как вдруг высохли язык и губы.

— Но я все-таки дозвонилась до Нюры и заказала билет на… пятнадцатое.

На этот раз Ольга подняла глаза, прямо и смело взглянула ему в лицо. Взгляды их встретились. Он понял, что она больше ничего не скажет, не объяснит, что эта фраза о билете и есть приговор — окончательный, бесповоротный, обжалованию не подлежащий.

— Понятно…

Она подлила себе свежего чая, погремела ложечкой, размешивая в чашке не положенный туда сахар.

Если бы был скандал, крики, взаимные упреки, даже оскорбления! А то вот так… Совсем буднично. Будто собралась в гости к Аревшатянам скоротать вечер.

Так и не сделав ни одного глотка из только что наполненной чашки, Ольга встала из-за стола, прошлась по холлу. Постояла у окна, глядя в темный, вечерний, такой неприютный в этот час сад. Машинально потянула шнур, и шторы наглухо запахнулись. Прошлась в другой конец холла, где на тумбочке у дивана стоял транзистор, нажала на клавишу, задумчиво покрутила ручку настройки — в холл вперемешку врывались звуки тамтамов, джазов, чьих-то разноязыких речей, пение скрипки… Ольга выключила приемник и бросила взгляд в другой конец холла, где за столом, так и не изменив позы, сидел муж.

— Хочешь, сыграем в шахматы?

Ее голос по-прежнему звучал спокойно, буднично. Антонова всегда восхищали эти качества жены — выдержка и самообладание. Он даже немного завидовал, ему такого в характере недоставало.

За шахматную доску они не садились давно. А год назад играли почти каждый вечер: это была прекрасная возможность убивать в бедной развлечениями Дагосе бездельное вечернее время.

Ольга играла хорошо, логическое мышление у нее отточено в лабораториях, чаще всего выигрывала. Антонова это задевало, и он требовал: «Давай еще одну! И еще!» И торжествовал, как мальчишка, если одерживал победу.

В этот раз партия у них развивалась спокойно, даже вяло, обоим было ясно, что не о шахматных ходах думают они сейчас. Куда от них денешься, от этих мыслей!

Вскоре определился перевес на стороне Ольги, она могла поставить мат через три хода, но великодушно предложила:

— Ничья?

— Как хочешь…

Ольга отхлебнула уже давно остывший чай:

— А Камов в шахматы играет?

Антонов взглянул на жену с удивлением:

— Не знаю. А что?

— Да так… — Она помедлила. — Он мог бы временами составить тебе компанию…

Антонова разозлила ее бестактность. Скажите, пожалуйста, какое трогательное внимание к его персоне!

— Спасибо за заботу! Я уж как-нибудь!..

Раздался телефонный звонок.

— Андрей Владимирович! — Ермек, подражая послу, старался говорить с солидной неторопливостью. — Я по поводу артистов из Лагоса. Ждал вас и не дождался. Сам ездил в МИД. Нашел Буше. Помните, к нам в волейбол приезжал играть. Хороший парень. Так он обещал с утра все уладить.

— Спасибо, Ермек! — обрадовался Антонов. Почему-то сейчас было особенно приятно слышать живой, искренний голос человека, который ему, Антонову, желает добра.

Мусабаев посопел в трубку:

— И еще одно… Днем в консульство заходил человек из нашего посольства в Монго. Вас спрашивал. Утверждал, что вы с ним собирались что-то отправить…

— Собирался… — подтвердил упавшим голосом Антонов.

— Перед отъездом снова заходил. Спрашивал, может, письмо или хотя бы записку какую оставили? А я ему говорю: нет, ничего не оставил!

Спал Антонов теперь внизу, в холле, — произошел раздел территории. Он встал с дивана, на котором провел ночь, прошелся босыми ногами по остывшим под струями кондиционера каменным плитам пола. Подошел к окну. Пять утра, а за окном еще ночь. Недалеко от ворот под навесом гаража стоит кресло, в котором ночью должен сидеть Асибе. Вернее, должен сидеть временами, а в основном ходить по участку и смотреть, чтобы ничего на нем не произошло. Так требуют здешние порядки, так записано в договоре, который заключил с Асибе владелец этой виллы мосье Миган.

Свет от фонаря у ворот падает на деревянное сиденье сторожа, оно пусто. Где Асибе? Ходит по участку или дрыхнет в своей сторожке без задних ног? Может быть, Асибе не столь уж исполнителен? Антонов ни разу не проверял его работу. Не исключено, что в самую глухую часть ночи дом остается без наружной охраны. А здесь это опасно. Особенно когда Антонов уезжает из Дагосы и Ольга остается одна. Но теперь это не имеет никакого значения. Ольга улетает пятнадцатого, а когда ее здесь не будет, Антонову все равно, охраняется дом или нет.