Почувствовав по его лицу, что хватила лишку, уже примирительно спросила:

— Ну и как она? Ничего собой?

— Вполне! — подтвердил он бодро, не принимая предложения о перемирии. — Молодая и красивая.

— Как тебе повезло! — Ольга почти ласково взглянула на него. — Молодая, красивая, да еще с романтическим ореолом — из эмигранток. Может быть, даже из какой-нибудь княжеской семьи? Ведь ты заметил, что она картавит. А князья все картавили, это у них генетически. И у такой женщины спасителем оказался ты! Как принц из сказки. Самая что ни на есть романтическая история. В духе Дюма.

— Ты, кажется, склонна все опошлить?

— Да что ты, милый. Просто дурачусь, — возразила она и, отложив соломинку в сторону, отпила из фужера большой глоток вина.

В отдушине «Панасоника» заглохли последние аккорды григовского концерта, и наступила упоительная тишина. Но Ольга потянулась к транзистору и нажала кнопку перемотки ленты. Через минуту в холле снова звучал Григ.

Он разозлился:

— Так можно возненавидеть даже Грига! Наверняка это заводишь сегодня в третий раз.

— В пятый! — сказала она с легкой улыбкой. — «То, что отнимает жизнь, возвращает музыка». Это сказал Гейне.

Погасив улыбку, Ольга медленно, как бы нехотя поднялась с кресла.

— Ну что, подавать первое?

Он покачал головой:

— Нет!

— Это почему же? — Ольга округлила глаза.

— Не хочу!

И, больше не сказав ни слова, вышел из дома.

Возле стоявшей у ворот машины возился Асибе. Он старательно тер тряпкой крыло, для чего, непонятно — на лаковом корпусе автомашины не было ни единого пятнышка. Такое чрезмерное усердие сторож проявлял всегда, когда ему нужно было что-то попросить у Антонова.

Увидев хозяина, Асибе торопливо полез в карман своей рабочей куртки, извлек оттуда листок бумаги и протянул его с некоторой робостью.

— Что это? — хмуро спросил Антонов.

— Подпишите, пожалуйста, мосье! — попросил сторож. — В этой бумаге говорится, что я, Асибе Таки, ваш сторож и садовник, действительно убил кобру.

— Кому нужна эта бумага?

— Я отнесу ее в муниципалитет, и мне выдадут премию и грамоту. Так мне сказал Зараб.

— А кто такой Зараб?

Асибе ткнул корявым пальцем в сторону соседнего дома:

— Сторож. Там у мосье Куни служит, Зараб все знает. Ведь мосье Куни работает в таможне.

Антонов взглянул на бумагу, и его глаза с трудом одолели нацарапанные на листке, вырванном из школьной тетради, ученически крупные, кособоко выписанные слова. Бумага подтверждала тот факт, что сторож Асибе Таки действительно убил кобру на территории виллы и он, Антонов, русский консул, своей подписью подтверждает достоверность написанного.

Антонов положил листок на теплый капот машины, взял услужливо протянутую Асибе шариковую ручку и размашисто расписался под текстом, добавив от себя еще фразу: «При уничтожении змеи проявил храбрость и решительность».

Асибе сиял от счастья.

Садясь в машину, Антонов невесело подумал: «Каждому — свое».

Прилет самолета из Москвы — это для большинства прибытие вестей с Родины. Московский самолет, приземлявшийся в Дагосе раз в неделю, обычно доставлял сюда немного пассажиров, а почту привозил обязательно. Ее раздачи ждали как праздника. Если самолет не опаздывал, то почту успевали разобрать к обеду, и к двум часам дня возле посольских ворот скапливалось десятка два машин, а в саду под деревьями терпеливо ожидали те, кто рассчитывал получить семейные новости с Родины.

Сегодня самолет прилетел почему-то на час раньше расписания. За тысячи километров доставил в Дагосу всего двух пассажиров, и то транзитников, которые следовали в соседние страны. По сей причине присутствовать Антонову на аэродроме в этот раз не было необходимости.

Он приехал в посольство, когда письма были уже разобраны и разложены по секциям в специальном стеллаже для почты.

— Вам куча вестей! — радостно объявила Антонову Клава, которая обычно и разбирала корреспонденцию. — Поздравляю!

Письма, доставленные московским самолетом, были практически единственной связью с домом. Звонить отсюда по телефону в СССР дело почти безнадежное — телефонная связь не кабельная, а по радиоволне, идет она не прямиком из Дагосы, сперва в Париж, а уж оттуда в Москву, слышимость отвратительная, возможность получить такое соединение редкая, а цена за разговор, который в основном состоит из слов «Что?», «Повтори!», «Не понял!», «Не слышу!» — немалая. Телеграммы тоже идут через Европу, часто запаздывают на три-четыре дня и стоят дорого, да и много ли в телеграммах скажешь?

Поэтому вся надежда на письма.

На полочке стеллажа, отведенной для консульства, действительно возвышалась довольно объемистая пачка конвертов. Два были для помощника Антонова Ермека Мусабаева — от девиц наверняка, судя по «женскому» почерку на конвертах. Пять писем предназначались Антоновым. Вернее, ему и Ольге только три: от Алены, которая пишет редко, потому что ленится, от Киры Игнатьевны и из Костромы от матери, в конверте с изображением Ипатьевского монастыря. Мать тоже пишет редко, все некогда ей. На двух оставшихся конвертах адреса были напечатаны на одной и той же пишущей машинке, причем сделано это, судя по помаркам, рукой в машинописи неумелой. Предназначались они Ольге Андреевне Веснянской «лично», обратный адрес на них не значился, но почтовые штампы свидетельствовали, что письма из Ленинграда.

До их отъезда в Африку Ольга временами ездила в Ленинград в командировки в какой-то сопредельный институт, в лабораторию, в которой вели ту же научную тему, что и она. В Ленинграде кончала университет, друзей там полно, ее не забывают, письма от ленинградцев в Москву приходили довольно часто, а вот в Африку эти два — первые. Приглядываясь к конвертам, Антонов подумал, что этот разбитый, оставляющий жирный след шрифт пишущей машинки он встречал и раньше, в Москве. И вспомнил: однажды случайно обнаружил запавший за диванную подушку конверт, он адресовался его жене, но не на дом, а до востребования на почту, которая, судя по индексу, находилась недалеко от Ольгиного института. Антонов удивился, почему не на домашний адрес, но Ольгу ни о чем не спросил. Отношения между ними строились на доверии: захочет сказать — скажет сама, не захочет — ее дело.

Антонов взял предназначавшиеся ему письма и вернулся в свой флигель. В приемной консульского отдела его ожидали двое: полный лысый человек со страдальческим выражением крупного, в тяжелых складках кожи лица и худая, бледная девица на тонких ножках-хворостинках. Толстяка Антонов знал — Зискин, руководитель группы из Госконцерта, приехавшей три дня назад в Дагосу на недельные гастроли.

— Заходите! — Антонов открыл перед посетителями дверь кабинета и всей кожей почувствовал прохладу помещения, хорошо остуженного за полдня непрерывной работы кондиционера.

— Господи! — простонал толстяк, молитвенно воздевая руки к потолку. — Неужели на свете еще существует температура, в которой человек может выжить?

— Садитесь, пожалуйста, — предложил Антонов, указывая посетителям на диван.

Девушка покорно присела на самый краешек, паинькой сложила на коленях руки и подняла на Антонова в бахроме густых ресниц тихие, покорные глаза тушканчика, слишком большие для ее крохотного, с кулачок, личика.

«Провинилась в чем-нибудь», — подумал Антонов. Взгляд у него на такие дела был наметанный.

Зискин на диван не сел, а, сделав несколько шагов по кабинету, с наслаждением ловя лицом холодные струи воздуха, вдруг бессильно опустился на стул, стоящий у стены напротив кондиционера. У него были большие, покрытые рыжей шерстью руки, на розовой лысине блестели крупные капли пота — казалось, человек только что из парилки. Светлые выпученные глаза выражали непроходящее застарелое страдание, словно у человека хронически болели зубы. Зискин провел кончиком языка по губам и вдруг жалобно пробормотал:

— Товарищ Антонов! Простите великодушно! Но сил просто нет! Если бы стаканчик воды… — И бросил вожделенный взгляд в сторону холодильника, еле выглядывающего из-за шторы в нише стены. Надо же, углядел!