Профсоюзники выглядели нелепо: в белых сорочках при ярких, неумело повязанных галстуках, в белых тергалевых костюмах с брюками — клеш матросской ширины, в узких черных штиблетах, в которые с явной натугой были втиснуты расплющенные ходьбой и тяжестями грубые ступни рабочего человека. Жесткие ошейники крахмальных воротничков хищно впивались в их могучие шеи непривычные к ярму светских условностей; натянутые на покатые плечи пиджаки, казалось, вот-вот лопнут по швам. Чувствовали себя профсоюзники скверно в непривычном наряде, купленном, видимо, в канун отъезда.

Одного из лидеров Антонов знал. Это был Сусан Готи, крепыш с крупными, слишком крупными даже для африканца, вывороченными мягкими, будто резиновыми, губами, расплющенным, как у боксера, носом. Ему не было и сорока, но мелкие кудряшки на его голове давно поседели и были похожи на тугие стальные пружинки. Второй, Илу Акоду, тоже выглядел крепышом, кожа на его лице была необыкновенно черной, почти угольной, без блеска, поэтому казалась бархатной. Ночью на улице его и не разглядишь. Он возглавлял профсоюз рабочих горнодобывающей промышленности, а Готи был лидером профсоюза портовиков.

Впервые Антонов увидел Готи совершенно случайно, когда по своим консульским делам приехал в порт на зашедший в Дагосу сухогруз из Калининграда. В это время возле здания портоуправления проходил митинг. Собрались тысячи две портовиков, и перед докерами с площадки кузова грузовика, превращенного в трибуну, выступал Сусан Готи, сам недавний докер. Он не «произносил» речь, как поднаторевший политик, а неторопливо разговаривал с людьми грубоватым негромким баском, и хотя слышно его было плохо — мешал всегдашний портовый шум — две тысячи суровых мужчин внимали Готи с напряжением, на некоторые его реплики отзывались мощным гулом одобрения или аплодисментами. Антонов остановился в сторонке, хотелось подойти ближе, но для него, дипломата, это было нежелательным.

Минуты, проведенные рядом с митингом, заставили Антонова потом о многом подумать. Он вырос в обстановке, когда миновали времена убеждения масс вот так, непосредственно, как здесь на митинге, один на один перед толпой, когда твоя убедительность зависит от того, какими фактами ты располагаешь, как ими оперируешь, какова логика твоего мышления, насколько ты искренен и правдив перед людьми и даже как ты выглядишь внешне: признают ли тебя «своим» или примазавшимся со стороны.

Антонов был поражен выступлением Готи. Вот как надо разговаривать с массами — открыто, естественно, свободно, разговаривать так, будто перед тобой не две тысячи, а всего один человек, которого ты хочешь убедить. И он, Сусан Готи, убедил этого одного человека — каждого из двух тысяч собравшихся у здания портоуправления. Они требовали немедленного повышения зарплаты, а он, их профсоюзный лидер, их товарищ по труду, сказал, что, по его мнению, это преждевременно, у правительства нет никаких возможностей, и пускай каждый хорошенько пораскинет мозгами над тем, кто теперь в стране у власти. А у власти такие же, как они, люди — простые и небогатые, государственные деньги не хапают, это видно всем. «Не торопитесь, — говорил Готи, — дайте новому правительству, которое заявляет, что отстаивает наши с вами интересы, собраться с духом и силами и сделать то, что обещает, а мы потом уже посмотрим: справилось ли? И тогда скажем свое решающее слово».

Сусана Готи не раз приглашали на приемы и встречи в советское посольство. Так же охотно звали его и другие дипломатические представительства — еще бы, человек в стране заметный! Но в посольства он не ходил, чувствовал себя на дипломатических раутах не в своей тарелке. В нашем посольстве появился всего один раз после того, как получил приглашение посетить СССР и совершить поездку в промышленные районы, а потом присутствовать на праздновании в Москве Седьмого ноября. Приезжал даже не в посольство, а к Антонову в консульство, чтобы получить визу. В здание консульства вошел с некоторой робостью, как человек, теряющийся перед чуждым ему канцелярским миром, с простецкой полуулыбкой на толстых губах. Он с первого же взгляда внушал симпатию своей нескладной фигурой простолюдина, грубоватым лицом, на котором светились могучим внутренним огнем спокойные, умные глаза. Сразу становилось очевидным, что это не просто сильный, уверенный в себе человек, но лидер, причем лидер крупного масштаба, который хорошо знает, чему и кому он служит. Здороваясь с Антоновым, Готи крепко, по-рабочему, по-товарищески пожал советскому консулу руку, и Антонов подумал, что это искреннее пожатие демонстрирует отношение докера к стране, которая пригласила его в гости.

Сейчас в зале ожидания Сусан Готи недоверчиво всматривался в непривычную ему аэропортовскую обстановку — высокие, полные прохлады своды зала, праздничный блеск светильников на стенах, мягкие паласы под каблуком.

Увидев подходящего Антонова, Готи простодушно обрадовался, подчеркнуто горячо его приветствовал, как единственно знакомого, который, конечно, не даст простому человеку пропасть в этом шикарном аэродромном мире. Ведь Сусан Готи впервые в жизни покидал Дагосу самолетом и, кроме двух соседних с Асибией стран, за границей нигде не бывал.

Отъезжающие в Москву профсоюзные лидеры оказались на аэродроме раньше назначенного для встречи времени. Демушкина, который должен был приехать их провожать, еще не было. Рядом с Сусаном Готи и его спутником были двое молодых парней, видимо, из профсоюзного аппарата, а также третий секретарь посольства Каменкович — в посольстве он отвечал за связи с общественными организациями. В стороне в независимой позе, широко расставив ноги, стоял секретарь консульства Ермек Мусабаев, худой, изящный, с тонкой, как у женщины, талией. Рядом с нарочито неподвижным Мусабаевым нервно расхаживал по паласу представитель Аэрофлота в Дагосе Кротов, плечистый блондин с мощной колонной шеи, с хорошо развитым классическим треугольным торсом и неожиданно короткими руками и ногами, словно при производстве Кротова у природы не хватило материала на его конечности.

— Ну как, все в норме? — спросил Антонов Ермека.

Мусабаев в неторопливой улыбке еще больше сузил темные восточные глаза.

— В норме! Решили прикатить пораньше… — Он говорил спокойно, с ленцой, манерно растягивая слова. — На всякий случай. Как-никак дело имеем с Аэрофлотом. А у них всякое бывает. Возьмут и улетят раньше времени. — Ермек метнул насмешливый взгляд в сторону Кротова.

Аэрофлотчик отличался болезненной обидчивостью, эту его особенность в колонии знали все и в общении с ним проявляли разумную осторожность — с Аэрофлотом за границей ссориться невыгодно, внакладе останешься. Но недавно окончивший институт и всего полгода назад прибывший в Дагосу, еще не обтертый, не оперившийся Ермек Мусабаев решительно никого не боялся, был прям и откровенен, часто вызывающе дерзок. Наверное, именно этим и понравился Антонову, едва они познакомились. На стезе заграничной работы Антонову нередко встречались такие же зеленые, такие же неоперившиеся, но уже законченно осторожные и безнадежно прагматичные молодые люди. А этот молодой казах, утверждая свою личность, не боится никаких углов и выступов. «Мой отец был табунщиком, — как-то сказал Антонову Ермек. — В степи углов и выступов нет. В степи только ветер!»

Как и следовало ожидать, Кротов обиделся на замечание Мусабаева.

— Попусту язычком треплете, товарищ Мусабаев, — огрызнулся он. — Как бы не прищемили.

— Я же пошутил, Кирилл Петрович! — попытался оправдаться Мусабаев.

— Шуток не люблю! — отрезал Кротов и демонстративно отошел в сторону.

Ермек вздохнул:

— Вот несчастный! Шуток человек не любит! Как же с такой нелюбовью можно жить? С тоски повесишься.

Каменкович стоял с профсоюзниками и вел ничего не значащий вялый разговор, какой обычно ведут перед дальней дорогой — о времени в полете, о странах, которые встретятся по пути, о скорости самолета…

— А какая сейчас в Москве погода? — спросил Готи.