Она помолчала, глядя сквозь лобовое стекло на освещенную фарами дорогу. Вдруг серьезно сказала:

— Асибе хороший человек!

Откинулась на сиденье, выставив вперед обнаженные глыбистые колени. На коленях лежали крупные, плоские, почти мужские короткопалые кисти рук, привыкших к тяжелому труду.

— Вы давно в Дагосе?

— Два года. На почтамте работаю. Уборщицей. Полдня. А после обеда мусор и тару выношу из универмага «Глория». Ничего! Дела идут!

— Это хорошо, что идут дела!

И они оба рассмеялись.

— У вас красивое имя — Диана, — заметил он.

— Христианское имя. А по-нашему я Нгози, что значит благословенная богом.

Она помолчала.

— Я недавно была в своей деревне, и наш деревенский колдун гадал на орехе кола. Заглядывал в мое будущее…

— Ну и что?

— Мне не везло. Я потеряла мужа. Он умер от холеры! А теперь, сказал колдун, повезет с Асибе!

— Конечно, повезет! — согласился Антонов.

С бокового шоссе машина выехала на магистральную улицу, обсаженную мощными платанами. Их верхушки еле заметно проступали из темноты, освещенные самыми первыми лучами зари, а внизу под кронами деревьев еще густела не растопленная восходом ночь.

Здесь, у платанов, машину Антонова остановил патруль. С обочины шоссе кто-то посигналил короткими вспышками фонарика, потом бросил острый луч под радиатор, на номерной знак, потом полоснул по лобовому стеклу, высветлив за ним два лица — белое и черное. Антонов затормозил. К машине подходили три автоматчика во главе с сержантом. Сержант почему-то шагнул не к двери водителя, а к противоположному борту машины, где сидела Диана. На его плечах поблескивали ремни новой портупеи. Сквозь стекло он бесцеремонно направил свет фонаря прямо в лицо Дианы, заставив ее прикрыть глаза ладонью. Схватился за ручку, решительно рванул дверь.

— Ты кто? — в упор спросил Диану. — Почему ты в этой машине? — И ткнул ее в плечо дулом автомата.

Не успел Антонов и рта раскрыть, чтобы встать на защиту спутницы, как случилось нечто непостижимое. Диана взорвалась. Когда сегодня он увидел ее у ворот, то подумал, что эта женщина похожа на бомбу — ее почти негасимая улыбка на губах напоминала о тлеющем бикфордовом шнуре, который в конце концов должен донести роковую искру до главного заряда. Он был убежден, что женщины, подобные Диане, взрывоопасны. И не ошибся. Роковая искра мгновенно воспламенила главный заряд. Произошел взрыв. Дверца машины распахнулась во всю ширь, и на асфальт выскочила Диана, освещенная тремя фонарями патруля. Раздался такой вопль, будто Диану подстрелили. Вопль перешел в крик, крик в брань. Она бранилась на непонятном Антонову родном ей языке даго, размахивала руками, то и дело тыкала тупым, похожим на морковку пальцем то себе в грудь, то в сторону машины, в которой сидел Антонов, и единственное, что понимал он в бурном потоке слов незнакомого языка, так это слово «камарад», которое явно относилось к нему. Затем Диана перешла в решительное наступление, хваталась за дуло автомата сержанта, напирала на него грудью, и свет сержантского фонарика вздрагивал все более робко, а потом и вовсе, признавая поражение, покорно уперся в асфальт. Победа была полной.

Через минуту они ехали дальше. Сержант, отправляя машину, по-мужски понимающе подмигнул Антонову. Отъезжая, Антонов заметил в боковое зеркало, как сержант, достав блокнот, записывает номер его машины.

Ничего себе ситуация! Недавно правительство начало решительную борьбу с проституцией, многолетним бичом этого портового города. Особенно проявляют интерес к связям потаскушек с иностранцами, прежде всего с белыми. В городе произошло несколько случаев ограбления белых, завлеченных проститутками в глухие углы окраинных кварталов. Один из матросов аргентинского судна был найден убитым. Можно быть уверенным, теперь этот сержант доложит начальству о том, что в пять утра была остановлена машина с дипломатическим номером, который принадлежит советскому посольству. В машине сидел белый человек в компании не слишком молодой, но бойкой бабенки, которая всем своим видом и поведением, несомненно, относится к разряду подозрительных.

После битвы с патрулем, стоившей Диане значительного расходования сил, от нее еще гуще запахло потом.

— Какие мерзавцы! — В ее гулкой, как котел, грудной клетке еще продолжала бушевать буря. — Представляете, о чем спросил меня сержант: ты что, спала с этим белым? А я ему: какое твое собачье дело, спала или не спала, это касается только нас с ним. Объясняю идиоту-сержанту, что товарищ из советского посольства — мой друг, а они, подлецы, хихикают. Что вы от них хотите? Солдатня! Никакого культурного обхождения. Ну, я им показала! Вы видели, как заткнулся сержант? Лезет в личную жизнь незнакомых ему людей, тем более дипломата!

…«Личная жизнь дипломата»! Можно себе представить, как в МИДе Гардинер с улыбкой, так, вроде бы между прочим, сообщит Демушкину: «Я полагаю, вашим работникам стоит проявлять большую осмотрительность. Конечно, это сугубо личные дела, но… Видите ли, такого-то числа ночью была остановлена ваша машина под номером… А в машине…» И в перечне нелепых историй, которые случаются «только с Антоновым», прибавится еще одна. И снова с женщиной!

Диана осталась верной своему темпераменту. В конечном пункте их совместного путешествия, у почтамта, вылезая из машины, она голосила на всю площадь, выкрикивая слова благодарности Антонову, причем выделяла при этом уже хорошо обкатанное ею слово «камарад», которому игривой интонацией придавала значение что-то вроде «дружка» или «приятеля». Уж очень хотелось Диане, чтобы сотрудники ночной смены на телеграфе выглянули в окна и увидели, что их уборщица доставлена на работу на роскошной дипломатической машине симпатичным светлоглазым мосье, который для нее, Дианы, — «камарад». И была счастлива, когда в ответ на ее вопли из окон второго этажа высунулись курчавые женские головы.

Виляя задом, Диана нарочито медленно протопала к подъезду и оттуда, обернувшись, помахала Антонову рукой, придав лицу выражение, которое казалось ей чарующим.

Головы в окнах второго этажа застыли с распахнутыми ртами.

Солнце уже встало из-за спины города, и сейчас его прямые напористые лучи прочесывались густым гребнем прибрежных пальмовых лесов.

Антонов подъехал к берегу не в то место, где обычно купаются иностранцы, а немного в сторону, ближе к рыбацкой деревушке, спрятавшейся в тени береговых зарослей.

Песок на пляже, утрамбованный океанскими волнами и выглаженный ветрами, плотный, как асфальт, по нему запросто можно катить на машине, как по магистрали. Антонов поставил автомобиль прямо на пляже.

В этот час пляж был пустынным, океан сравнительно спокойным, не торопясь, лениво сбрасывал он со своей груди на берег пенистые многотонные валы, как что-то лишнее, избыточное, от которого не жаль отделаться. С пушечным грохотом, с шипением пара и звоном стекла приходит с далеких просторов океана очередной вал, ломается на пологой глянцевитой поверхности мокрого песка, членится на стремительные водяные струйки-змейки и тут же исчезает без следа в песчаных недрах берега, будто выпитый ими до капли.

И так круглые сутки. Вспомнились слова Камова: «Нас не будет, а океан останется. Вечность! Что мы перед ней?!»

Где-то сейчас, очень далеко отсюда, среди невысоких, поросших ивняком берегов катит чистые воды Студянка, невзрачная северная речушка, позванивает колокольчиками струй на перекатах, и такая же она вечная и мудрая, как сам океан, потому что Студянка часть океана и не может быть океана без нее.

Когда час назад Антонов выходил из дома, был убежден, что, приехав на берег, бросится ничком на песок, уткнется в него головой и замрет в бессилии и скорби… Принес он свой тяжкий груз сейчас на берег, с трудом нес, свалил у ног океана и вдруг видит: ноша-то такая пустяковая перед громадами пенистых валов, перед простором воды и света. Ничтожна суета житейская рядом с великим!