— Как у вас дела в культурном центре? — спросил Антонов, желая перевести разговор на другую тему. — Уже начали подготовку? Успеете к сроку?

Но, судя по всему, и эта тема не вызывала у Сони радости.

— Да так… — неопределенно ответила она, скосив глаза в сторону. — Время еще есть. Успеем, конечно, если обстоятельства в стране позволят. И другие тоже…

— А как с Голопятовой?

Соня беспомощно развела руками:

— Да никак! Терпим друг друга. Когда як ней подхожу, лицо ее каменеет. Однако язык прикусила. Но дура всегда останется дурой — это уж от рождения.

Антонов подумал: дело тут не в глупости одной Голопятовой. Все сложнее…

На улице грохотнул мотор машины и тут же затих, через щелки ставней в комнату вполз едкий запах бензинового перегара.

— Папа приехал! — Из соседней комнаты выскочили мальчишки и вприпрыжку бросились к дверям.

После слепящего света улицы в полутьме комнаты Исифу сощурился, пытаясь разглядеть, что за человек у него в доме.

— Папа! Папа! У нас гость! — кричали мальчишки.

— Гость в дом — бог в дом! — сказал по-русски почти без акцента Медейрос, шагнул с протянутой рукой к поднявшемуся из кресла Антонову. — Привет сердечный! Здоровеньки булы!

Исифу в самом деле заметно сдал. Под глазами не по возрасту обозначились вялые складки кожи, белки глаз стали желтыми — то ли от хинина, то ли от хронического недосыпания. И пожатие его руки показалось вялым — обычно жал так, будто хотел убедить, что вы имеете дело с крепким, знающим себе цену и надежным человеком. И все же Исифу по-прежнему был хорош собой — высок, широкоплеч, лобаст, с открытым, спокойным, внушающим доверие лицом.

— Чаю хочешь, Ося? — спросила Соня.

Садясь в кресло, Исифу устало отозвался:

— Конечно, хочу, солнышко! Какой тут разговор! Только сперва принеси мне простой воды.

Соня ушла на кухню и вернулась оттуда с пузатым колебасом и глиняной кружкой, налила ее до краев. В воде плавали травинки сипа[6].

— Пей, горемыка!

С облегчением откинувшись в кресле, Медейрос сделал глубокий вдох, словно набирался силы в добром покое своего дома и своей семьи.

— Что творится-то! — причмокнул губами. — Бензина снова в колонках нет. На чем ездить? А у меня больные…

— Дам я вам бензин, — предложил Антонов. — У меня в канистре литров двадцать.

Медейрос качнул головой, отвергая предложение:

— Не в том дело, бензин завтра достану. На базе нашего штаба дадут. Не в том дело…

Он потер свой мощный боксерский подбородок, некоторое время задумчиво смотрел на дымящуюся перед ним на столе чашку чая, которую поставила жена.

— Я вот о чем размышляю… Не слишком ли круто взял наш президент? Хочет одним махом из прошлого века в будущий! С классовыми противниками надо расправляться постепенно, а он их сразу всех ополчил против режима — от иностранных монополий до деревенских колдунов. Здесь все-таки Африка…

Поднял глаза на Антонова, как бы ожидая от него ответа — знакомы они уже второй год, встречались не раз при разных обстоятельствах, даже однажды Медейросы побывали в гостях у Антонова вместе со своими мальчишками. Вроде бы можно уже рассчитывать на взаимную откровенность.

Но на такую откровенность Антонов пойти не мог. Ему, консулу, не положено обсуждать с иностранцем действия здешнего правительства, тем более с критической точки зрения. Вероятно, Медейрос прав, правительству действительно стоило бы проявлять в реформах побольше терпения, расчета и сдержанности. Соня, по-своему расценив раздумье Антонова, решила прийти ему на помощь:

— Ося! Не втягивай консула в разговоры, которые он вести с тобой не имеет права. Ты врач, а не политик. Не лезь туда, куда не просят. Помни, что у тебя семья.

Тон у Сони был приказным, и не вызывало сомнения, что командует в доме именно она. Понизила голос, оглянувшись на спальню, где играли дети:

— К тому же мальчишки слышат, — бросила взгляд на Антонова. — А вы представляете, Андрей Владимирович, какими политиками становятся мои полукровки. В головенках им приходится совмещать столько всего: две нации, папину и мамину, два цвета кожи, три языка — ведь, кроме французского, есть здесь еще и местный, разные идеологии, культуры, привязанности… Не приведи господь!

— Да, — согласился с женой Исифу. — Нашим ребятам порой лихо достается. Сверстники на улице их сторонятся, дразнят: порченые! У нас ведь тоже свой, черный расизм существует. Еще какой!

— Словом, будущее у них не такое уж простое, — печально заключила Соня и вдруг спохватилась, обернулась к мужу: — Андрей Владимирович к тебе за помощью приехал.

Она рассказала о случившемся с Тавладской и снова упрямо подчеркнула:

— Все-таки своя!

Антонов улыбнулся ее упрямству и поправил:

— Не своя! Канадская гражданка. К нам отношения не имеет.

— Имеет! — строго возразила Соня.

Антонов уже жалел, что втягивает Медейроса в эту историю, — и так задерган человек, и даже, судя по виду, болен. Что ему какая-то заезжая белая дамочка, да еще канадка! Пусть Мозе и заботится о ней.

Но Медейрос сказал, как о само собой разумеющемся:

— Конечно, посмотрю, какой тут разговор! Завтра же утром.

И Антонов вдруг ощутил прилив теплоты к этому усталому человеку, почувствовал, что он близок ему и понятен, как старый добрый друг.

— Ося, хочешь еще? — спросила Соня, увидев, что муж опорожнил вторую чашку чая.

— Давай! Только покрепче! — Он повернулся к Антонову. — В Киеве тесть приучил к крепкому чаю. Любитель! — Положил в чашку две ложечки сахарного песка, медленно размешал, задумчиво, словно продолжая начатый разговор, произнес: — Вчера мне сказали, что к приходу вашей «Арктики» контра в порту замышляет беспорядки. Рыбаков попытаются натравить.

Медейрос хотел сказать что-то еще, но вдруг, взглянув на часы, воскликнул:

— Ого! Уже два. Надо ехать! Через четверть часа ждут в порту. Представляете, вчера ночью напали на склад с продовольствием, проломили сторожу череп. Вызывают на консилиум.

— Но ты-то при чем? — возмутилась Соня. — Ты не медицинский эксперт полиции.

— Их эксперт неделю назад улетел в Сенегал. Струсил. Получил несколько вполне недвусмысленных анонимок.

Сопя от возмущения чуть не подскочила в кресле:

— Он струсил, а ты герой, да? У тебя тоже семья, дети! Зачем тебе все это надо?

Исифу поймал на столе ее нервную, неспокойную руку, накрыл своей большой ладонью, тихо и мягко сказал:

— Солнышко! Но ведь кому-то нужно…

У Сони дрогнул голос, в нем послышались слезы. Теперь она обращалась уже к Антонову:

— Ему ведь тоже угрожают, еще как! Два раза были звонки по телефону…

Она вдруг порывисто прижалась щекой к покатому тугому плечу мужа:

— Ох ты мой черномазенький! До чего же непутевый!

По пути в посольство Антонов то и дело возвращался мысленно к этой семье. Год назад Софи Медейрос доставила ему немало мороки. Как-то явилась на прием в консульство с протестом: «Почему, по какому праву вы забыли о советских гражданках? Мы кто теперь для вас, иностранки? Ошибаетесь!»

Решительная, с полыхающими азартом рыжими кошачьими глазами, она произнесла монолог, который Антонов потом по памяти записал почти дословно в виде докладной записки послу.

— Что же получается? — говорила Соня. — Наше государство тратит немалые средства на подготовку специалистов из развивающихся стран, делает это с желанием искренне помочь этим странам и в ответ рассчитывает всего лишь на доброе отношение этих специалистов к нашей стране. А как выходит на деле? Возвращаются специалисты из СССР, некоторые с русскими женами, и вроде бы нет у посольства до них никакого дела — ни до них самих, ни до их жен, советских гражданок. Да где же здесь политика? Приглядитесь к тем, кто к вам приходит из совгражданок, вряд ли найдете среди них такую, чей ребенок не говорил бы на языке матери, считая его своим родным языком. Разве это ни о чем не свидетельствует? Разве это не подтверждает то, что не впустую в нас вкладывала свою душу и свой ум Родина, и пусть мы Родину покинули, но остались ее дочерьми.