Глядя на Марину мне приходило на ум лишь одно определение — раненое животное. Которое ещё не оправилось от шока, и пока даже не видело ориентира, куда бежать, чтобы укрыться и залечить раны. Я не видела перед собой холодную самоуверенной стервы, будто она куда-то растворилась под действием нескончаемого потока слёз, уступив место ранимой и несчастной девушке.

Или быть может не стоит питать особых иллюзий на её счёт?

Вишнякова находит в толпе мой обеспокоенный взгляд, и пошатываясь на своих огромных каблучищах, подходит ко мне. Замираю, не в силах и произнести и слова. Да и к чему тут слова? Сейчас она скажет, чтобы я засунула свою жалость куда подальше. Или пошлёт меня на три весёлых буквы, или отсыплет очередную порцию яда…

— Прости меня, Лиз… Если сможешь, прости, — произносит Вишнякова, медленно оседая к моим ногам. А я настолько впадаю в ступор, что только в последний момент успеваю подхватить её под руки.

Это что вообще сейчас было?! Она что пьяна?! Или меня накрыла слуховая галлюцинация?

— Так, давай, держись, — пыхчу я, пытаясь придать мадам Вишняковой вертикальное положение. — А то я тебя сейчас уроню!

— Да плевать! — слышу я через какой-то исступленный горький плач. И с ужасом замечаю, как Марина всё же падает к моим ногам. Совершенно не заботясь о своем красивом красном платье, наверное, от какого-нибудь модного бренда. Или о том, что при падении всё содержимое её маленькой сумочки рассыпалось по асфальту. Да и о целости и сохранности своих коленок блондинка явно думала в последнюю очередь.

Как и о том, что на наш прекрасный, но отнюдь не слаженный дуэт уже с интересом поглядывали прохожие. Со вздохом наклоняюсь вниз, собирая пожитки Вишняковой, пока та продолжает отчаянно всхлипывать. Мне кажется, ещё чуть-чуть и она скатится в натуральную истерику. И как мне тогда с ней быть?! К такому эпичному завершению вечера жизнь меня явно не готовила!

— Марин, что у тебя случилось? — аккуратно интересуюсь я, вручая ей сумку.

Вишнякова равнодушно мажет по ней рассеянным взглядом.

— Это конец. Всему.

— Ты о чем?

— Я и он… У нас всегда всё было очень… сложно, но я верила. Верила, понимаешь?! Что когда-нибудь… Но я ужасный гадкий человек… Ярик правильно всё сказал…

— Это Яр тебя так довёл?! — спорить с оценкой Мериминского я не буду, но доводить девушку до истерики это тоже не дело!

— Нет. Он просто сказал правду. А я вот решила прогуляться и подумать над ней, и меня… немного накрыло. Я не помню, когда последний раз плакала, — Вишнякова закусывает губу, будто пытаясь перекрыть поток своих слёз, но становится только хуже. Её начинает трясти, и она обхватывает себя руками пытаясь хоть как-то унять дрожь. В такие моменты у любого человека бы дрогнуло сердце и раскрылись утешающие объятия. Но передо мной была… Марина. И это сбивало с толку и заставляло немного притормозить в проявлении своего сочувствия. Но и просто так её оставить здесь я не могла.

— Вставай. Здесь не самое удачное место для разговоров.

— Я вообще удивлена, что ты со мной разговариваешь, — Марина поднимает на меня взгляд. И я впервые отмечаю в нём какие-то проблески человечности, а не привычные мне потоки злобы и раздражения.

— Не поверишь — я тоже! Но всё это удобнее обсуждать, не сидя на асфальте. Вставай!

Тяну Вишнякову за руку, и только со второй попытки поднимаю её. Вот вроде бы кожа да кости, а всё равно просто так с места не сдвинешь! Или это каблучищи ей пару-тройку килограмм добавляют?

— Ты меня бесила, Лиз, до трясучки всё это время…

— Я заметила, — фыркаю я, подходя к ближайшей свободной лавочке. Усаживаю сначала плачущую блондинку и только потом располагаюсь сама, скрестив руки на груди.

— Я думала, ты воплощение всего, что меня так раздражает в бабах. В тех, кто так и липли что к Ярику, что к Сашке… А оказалось…

Марина запинается и опускает голову.

— Оказалось, что тебе показалось? — не могу скрыть иронии я в своём голосе.

— Я всё голову ломала, почему он так на тебя смотрит, — Марина задумчиво качает головой, будто не находя в себе силы поверить до конца в то, что собирается произнести дальше. Откидывается на спинку лавочки, смотря куда-то вверх на небо, на деревья, а слёзы вновь заструились по её лицу с бешеной скоростью. Нет, с такой внешностью, как у неё, она всё равно была по-своему красивой, даже когда плакала. Просто сейчас было в ней что-то такое, что вызывало не жалость, а искреннее человеческое сочувствие. Когда просто не можешь встать и оставить другого наедине с его несчастьем. А быть может это банальная женская солидарность, когда разбитое сердце откликается на беду другого разбитого сердца. — Ведь ни на кого он так не смотрел, ни на одну из своих шлюх, ни на Лану даже эту… А потом я поняла.

Ага, значит речь всё-таки идёт о Мереминском. Пока мне сложно было уловить мысль из всего того бессвязного потока слов, что вываливала на меня блондинка.

— Он смотрел так только на одного человека. На свою сестру, — смеётся Марина, но клянусь — это самый горький смех, который я слышала в своей жизни. — А я-то дура придумала себе… Прости меня, Лиз. Правда. Я знаю, что это ничего не изменит, и ты скорее всего не простишь. И вряд ли до конца меня поймешь. Но я должна тебе это сказать.

— Я ничего не знаю о сестре Ярика, — прерываю я Вишнякову.

Признать свою неправоту — это действительно сложный и ответственный шаг. Особенно, если ты искренне раскаиваешься в своих действиях. И если там на скамейке в парке в искренность покаяния Вишняковой мне было сложно поверить, но спустя каких-то несколько часов я уже смотрела на неё другими глазами. И наверное, на моём месте так поступил каждый, если бы ему довелось услышать то, что услышала я. От постороннего человека, который ещё недавно не питал ко мне никаких тёплых чувств, но который неожиданно полностью обнажил передо мной свою душу, не требуя ничего взамен.

Но знала бы я, к каким последствиям это потом приведёт…

— У тебя здесь мило. Правда.

— Смеёшься что ли? — бурчу я, отчаянно пытаясь вспомнить, куда я подевала единственную бутылку вина в моём доме. После расставания с Корсаковым я избавилась практически от всех своих запасов, но было одно коллекционное вино, которое мне привезла мама из Италии. Выкинуть его у меня не поднялась рука, потому я решила оставить его для каких-нибудь особых случаев. Кто ж знал, что этим особым случаем окажется посещение моей жилплощади самой госпожой Вишняковой!

— Я серьёзно. У меня в Москве, когда я училась, была очень похожая квартира. Тоже сталинка с высокими потолками.

— Только раза в четыре больше, ага.

— Ну не без этого.

Наконец нахожу бутылку вина, запрятанную вместе с кулинарными книгами по итальянской кухне в одном из нижних шкафчиков. Похоже, в один из своих одиноких вечеров я психанула и решила забросить всё итальянское и напоминающее мне о Корсакове в дальний угол. Ставлю перед Мариной бокал и откупориваю бутылку.

— А ты?

После первой части откровений Вишняковой даже у такой новообращенной зожницы, как я, возникло желание напиться. Я искренне не понимала, как она могла так долго прятать в себе весь этот огромный пласт эмоций, чувств и противоречий. Который уже давно окаменел и давил на неё своей невыносимой тяжестью. Даже моя личная драма казалась теперь не более, чем небольшим досадным недоразумением. Но мне нравилась моя новая жизнь без вредных привычек, и так легко сдавать позиции я не хотела.

— А я на спорте… и всё такое.

— С каких это пор? Помнится, на вечеринке Ярика мы с тобой на пару хлестали виски. Жаль, кстати, что у тебя его нет. Мне эта бутылка вина сейчас, как ребенку микстура от кашля.

— Ну, с тех пор как поняла, что от спорта меня не тошнит, а от вина — да. Как и от сигарет, — пожимаю плечами я. — Всему есть предел. Я же во все тяжкие пустилась только после расставания с бывшим — клубы, алкоголь, сигареты. Но если после каждых неудачных отношений так себя гробить, то неизвестно до чего можно дойти.