Перед нами другая культурная модель. Отрицание этого факта оборачивается приписыванием Чингизидам диковинной мотивации.
«Можно предположить, — пишет А. М. Хазанов, — что некоторые Чингизиды играли на религиозном соперничестве среди своих новых подданных и искусно демонстрировали свою религиозную беспристрастность, если считали это целесообразным. Сделать это было совсем нетрудно, потому что в эпоху монголов, как и во все другие времена, находилось немало людей, желавших быть обманутыми. Так, последователи разных мировых религий считали великого хана Мунке своим собратом»[30]. Допустим, желавших быть обманутыми было великое множество. Дело в другом, монголы предложили идеальную имперскую стратегему, когда отпала необходимость в религиозном лицемерии, поскольку государство не преследовало людей за убеждения. Чингизидам и их подданным не нужно было демонстрировать ни религиозное благочестие, ни беспристрастность.
Дипломаты францисканцы, соприкоснувшись с монгольской реальностью, не все свои наблюдения доверили отчетам. Например, Иоанн де Плано Карпини в частной беседе сообщил брату Салимбене, что для аудиенции с ханом был вынужден облачиться в пурпурную одежду (Салимбене де Адам, с. 225). Вильгельм де Рубрук затемняет суть дела, когда пишет, что Иоанн де Плано Карпини сменил свои одежды на монгольские, чтобы избежать пренебрежения со стороны двора, поскольку был послом Папы{9}. Дело вовсе не в пренебрежении или презрении: облачение в дорогой халат было императивом монгольской политики. Халаты вручались всем лицам, имевшим властные полномочия; халат был статусной вещью, их шили специально для двора, ибо имперский ритуал предполагал внешне однообразие участников. Брату Вильгельму халат не полагался, поскольку францисканец был миссионером, а не послом. С точки зрения организаторов ритуала, облачение участников в праздничные одеяния символизировало их включенность в космос империи и определяло их место в иерархии власти. И одновременно призвано было продемонстрировать лояльность представителей еще не покоренных территорий новому владыке мира. Другими словами, послы папы (а в их лице и сам папа) мыслились подданными великого хана[31]. Ускользнуло ли это обстоятельство от внимания францисканцев?
И другая ситуация. Известно, что Роджер Бэкон встречался с Вильгельмом де Рубруком. Мне кажется, результат этой встречи отражен Роджером в панораме религиозных учений мира. Только брат Вильгельм мог поведать брату Роджеру о буддистах Центральной Азии и о своих тайных догадках относительно монгольской доктрины Вечного Неба. Перед нами поразительная попытка понять иной взгляд на мир. Другое дело, что монгольская доктрина не обещала покоренным народам ничего, кроме легитимации их подчинения[32]. Это обстоятельство и понял Роджер Бэкон.
Энциклопедист Винцент де Бове не справился с аналогичной ситуацией. Вот его реакция на монгольские титульные формулы: Tante vero impietatis et arrogantie sunt ut dominum suum chaam filium Dei appellent et ipsum loco Dei super terram venerantes adorent dicentes factoque ostendentes illud in eis esse impletum: "celum celi Domino, terram autem dedit filiis hominum". Nam et ipse chaam se filium Dei appellat et in litteris suis sub hoc nomine mandat omnibus ejusque subditi videlicet — «Они до такой степени нечестивы и надменны, что хаама, своего государя, называют сыном Бога и почитают его как занимающего место Бога на земле, произнося и демонстрируя тем самым воплощение следующего: "Господь неба небесного дал земле сына человеческого". Так и сам хаам называет себя сыном Бога и в посланиях своих этим именем всеми повелевает» (Simon de Saint-Quentin. XXX. 74).
Фактически^ речь идет об искажении призыва, представленного, например, на пайцзах: «Указ пожалованного Небом императора Чингиса. Должен вести дела по усмотрению» (Мэн-да бэй-лу, с. 74). К адекватному пониманию этих формул Европа в лице своих ученых придет через 700 лет. У китайцев же не было проблем с пониманием. Для сравнения приведу наблюдения южносунского посла Пэн Да-я. Его миссия к монголам состоялась в 1233 г.: «В повседневных разговорах они непременно говорят: "Силой Вечного неба и покровительством счастья императора!". Когда они хотят сделать [какое-либо] дело, то говорят: "Небо учит так!". Когда же они уже сделали [какое-либо] дело, то говорят: "[Это] знает небо!". [У них] не бывает ни одного дела, которое бы не приписывалось бы Небу. Так поступают все без исключения, начиная с татарского правителя и кончая его народом» (Хэй-да ши-люе, с. 143).
Роджер Бэкон не одинок в своем стремлении систематизировать мировое разнообразие религиозного опыта. Доминиканская миссия 1246 г., согласно донесению Симона де Сент-Квентина, отвергла официальную формулу культа Чингис-хана, устроив с монголами религиозный диспут о «сыне Бога». Доминиканцы готовы были пожертвовать своими жизнями, наотрез отказавшись преклонить колени перед нойоном Байджу как представителем «живого Бога». Требование монголов заключалось в следующем: «Если вы хотите лицезреть нашего господина и представить ему послание вашего господина, то нужно, чтобы вы ему поклонились как сыну Бога, царящему на земле, прежде перед ним трижды преклонив колено. Ибо приказал нам Хан — сын Бога, царящий на земле, — дабы мы сделали так, чтобы назначенные им правители, нойон Байот и Баты, были почитаемы всеми сюда прибывающими так же, как если бы то был он сам. Так мы и делали вплоть до сих пор и обещаем это всегда твердо соблюдать» (Simon de Saint-Quentin. XXXII. 42). Участник миссии брат Гвихард Кремонский ясно высказал мысль, что монгольский церемониальный жест — преклонение на оба колена — есть знак покорности и повиновения монгольскому правителю как божеству. На деле, каждый, кто приветствовал хана, преклонив колена, становился его подданным.
Предписания этикета следует рассматривать как производную от монгольской имперской идеологемы. Она отражена в дипломатических посланиях двора. Письмо Гуюка сохранилось в латинском переводе, выполненном в лагере нойона Байджу на территории Великой Армении летом 1247 г.[33] «Per preceptum Dei vivi, Cingischam filius Dei dulcis et venerabilis dicit quia Deus excelsus super omnia, ipse est Deus immortalis et super terram Cingischam solus dominus. Volumus istud ad audientiam omnium in omnem locum pervenire provinciis nobis obedientibus et provinciis nobis rebellantibus. 'По повелению Бога живого, Чингис-хан, возлюбленный и почитаемый сын Бога, говорит: как Бог, вознесенный надо всем, есть бессмертный Бог, так на земле лишь один господин — Чингис-хан. Хотим, чтобы эти слова дошли до слуха всех повсеместно, в провинциях нам покорных и в провинциях, против нас восстающих' (Simon de Saint-Quentin. XXXII, 52). Для понимания этого текста необходимо слово Deus 'Бог' заменить словом «Небо», ибо несомненно, что в исходном монгольском тексте стояло слово «Тенгри».
Персидский историк Джузджани, испытывавший глубокую неприязнь к монголам, описывает воображаемый диспут при дворе Гуюка. Христиане-несториане уговорили Гуюка вызвать ко двору авторитетного имама Нур-ад-дина Хорезми для религиозного спора, чтобы в его лице посрамить ислам. Христиане вели себя вызывающе грубо. В ту же ночь Гуюк за оскорбление имама лишился жизни[34]. Догадывались ли монголы, какое безумное наследие они получили вместе с властью?
Когда Роджер Бэкон пишет о религиозном учении тартар, он постулирует существование некой идеальной доктрины, Джувайни же заинтересован в размывании культа, который он даже не называет. Дело доходит до комичных положений. У Джувайни монгольские царевичи, возводя Угедея на ханский трон, обращаются к нему как истинные мусульмане: «В этот день, который согласно предсказаниям астрологов и камов, должен быть удачным днем и подходящим и благоприятным временем, ты должен с помощью Господа — да святится имя Его — утвердиться на троне мира и украсить землю справедливостью и благими делами» (Джувайни. I. 147). Современник Джувайни, Киракос Гандзакеци, знал, что монгольского Бога называют Тенгри.
