Усложненный вариант обряда прохождения между костров осуществлялся в трех разных случаях: когда человека или скот убивало молнией; когда совершался один из проступков, перечисленных францисканцами; и, наконец, для очищения посольских даров. Общим здесь является магический аспект очищения, то есть нейтрализация внешней угрозы.
Поскольку точно такой же очистительный обряд проводился в случае непроизвольно совершенного «греха», то мы можем смело отнести нарушение запретов к средству, с помощью которого вносился разлад в отношения между людьми и Небом. Удар молнии в стойбище и, к примеру, случайное касание плетью стрел, вызывали одинаковые последствия. В обоих случаях все вещи проносили между очистительных огней. Целью обряда было восстановление нарушенной гармонии. Ряд других примеров рассмотрен Г. Н. Потаниным[146]. В исследовании французского этнографа Ж.-П. Ру[147], посвященном представлениям о смерти у алтайских народов в древности и средние века, нет объяснения обозначенного нами феномена.
Большинство средневековых наблюдателей, подобно францисканцам, фиксируют внешнюю сторону отношения монголов к грому. Персидский историк Джувайни пишет о том, что монголы обходят стороной все, во что ударила молния, и уточняет, что все эти предметы вызывают тревогу и сильный страх. Что касается скрытой причины страха, то мы можем предполагать следующее. Гнев Неба, воплощавшийся в громовых ударах и молниях, был божественным наказанием. Ахмед ибн Фадлан наблюдал у волжских булгаров обычаи, связанные с запретом касаться умершего и вещей, в которые ударила молния. В обоих случаях мотивация запрета совпадает. Ибн Фадлан пишет: «Если молния ударит в дом, то они не приближаются к нему и оставляют его таким, каким он есть, и [также] все, что в нем [находится], — человека и имущество и все прочее, — пока не уничтожит его время. И они говорят: "Это дом [тех], на которых лежит гнев"» (Ахмед ибн Фадлан, с. 137). В легендарной истории крещения гуннов епископом Исраилем армянский писатель Моисей Каганкатваци (X в.) так характеризует «дьявольские заблуждения», то есть верования гуннов: «Они думали, что почитаемый ими бог Куар{60} производил искры громоносных молний и эфирные огни. Когда молния поражала человека или другое существо, они приносили ему жертвы. Также они приносили в жертву жаренных лошадей какому-то чудовищному, громадному герою, называя его богом Тангрихан»[148].
Приведенные ниже примеры рисуют картину необычного страха монголов перед грозовым явлением. Но из этого не следует, что они опасались природного явления как такового. Гром воспринимался как небесный знак или, перефразируя Чжао Хуна, как «голос Неба». По словам брата Иоанна, «свои одежды они также не моют и не дают мыть, а более всего с того времени, когда начинаются удары грома, до того, когда это время кончается»{61}. Наблюдения китайского дипломата Чжао Хуна касаются лишь одной из сторон монгольского быта, и непроизвольно переводят ситуацию из сакральной сферы в нравственную: «По обычаю татары в большинстве случаев не моют рук, и [они] хватают рыбу или мясо [грязными руками]. Когда на руках появляется жир, [они] вытирают [их] об одежду. Они не снимают и не стирают одежду до тех пор, пока [она] не износится» (Мэн-да бэй-лу, с. 75). Сведения Вильгельма де Рубрука объясняют причину последнего обычая, возвращая его в область сакрального: монголы «одежды никогда не стирают, потому что говорят, что тогда гневается Бог и что будет гром, если их повесить сушить. Они даже бичуют тех, кто стирает и у них [одежду] отнимают. Они боятся грома сверх меры, тогда прогоняют всех чужих и закутываются в черные войлоки, в которых прячутся, пока не пройдет гроза»{62}.
Лишь сопоставив все три свидетельства, мы можем получить законченную картину: запрет на мытье одежд актуализировался в определенное время года — сезон гроз, т. е. весной и летом, и диктовался стремлением избежать гнева Неба. Последнее подтверждается сведениями Рашид-ад-дина об обычаях монголов из местности Баргу: «Если кто-нибудь снимет с ноги войлочный чулок и захочет высушить [его] на солнце, то случится та же самая беда [т. е. это вызовет грозу]. Поэтому, когда они сушат [свои] войлочные чулки, то закрывают верхушку шатра и сушат их в шатре. У них эти приметы проверены и [они] исключительно свойственны этой стране. Так как в этих пределах случаются частые грозы, которые для жителей являются огромным бедствием{63}, то последние это происшествие ставят в связь с каким-нибудь дурным явлением» (Рашид-ад-дин. Т. I. Кн. 1. С. 156–157). «Дурные явления» — это и есть вредоносная магия. По словам Марко Поло, описывающего пиры во дворце Хубилая, «наступать на порог — дурная примета». Иными словами, Марко Поло известно предписание и наказание за его нарушение, но при этом трудно решить, известен ли был ему истинный смысл «приметы». Отметим также, что точно в такой же форме запреты известны францисканцам. Исключение составляют наблюдения брата Вильгельма де Рубрука, стремившегося превзойти в осведомленности своего предшественника, брата Иоанна; известно, что брат Вильгельм, находясь в орде, имел время для выяснения подобных вопросов.
Запрет на мытье одежд действовал весной и летом. Почему мытье одежд вызывает гнев Неба? Пока лишь мы можем отметить, что существовала какая-то не очень ясная связь между громовым явлением и мытьем одежды, купанием, омовением в воде. Смыть жир означало вызвать гром. И, наоборот, все, на чем лежал слой жира, приносило удачу. Следовательно, запрет на мытье одежд является производной от этих представлений. Согласно Марко Поло, монголы жирным куском мазали рот войлочным идолам (именуемым Natigay{64}), и тем самым кормили их (Марко Поло, с. 90). В этом же контексте следует рассматривать обряд окропления знамени, заключавшийся в том, что бунчук смазывали жиром (Рашид-ад-дин. Т. I. Кн. 2. С. 40). Красочное описание кормления знамени принадлежит перу Бабура, основателя империи Великих Моголов[149]. В этой церемонии хан и все присутствующие трижды брызгали кумысом в сторону бунчуков. Кормление знамени выступает как жертвоприношение духу — покровителю войска, воплощенному в знамени. В основе всех этих обрядов лежит представление о кормлении духов, с целью заручиться их покровительством.
Наблюдение брата Вильгельма о связи между гневом Неба и мытьем одежд позволяет дать объяснение и следующему, остававшемуся неясным, обычаю древних тюрков. Когда Ибн Фадлан вручил почетные одежды вождю кочевников, тот «снял парчевую одежду, бывшую на нем, чтобы надеть упомянутые нами почетные подарки. И я увидел, — пишет Ибн Фадлан, — бывшую под ней куртку, — она распалась [лохмотьями] от грязи, так как правила их [таковы], что никто не снимает прилегающую к телу одежду, пока она не рассыплется на куски» (Ахмед ибн Фадлан, с. 129). Согласно китайским авторам, такое же отношение к одежде наблюдалось и у чжурчжэней: «Все носят одежду из толстой шерсти. Входя в дом, чжурчжэни не снимают своей одежды, и носят ее до тех пор, пока она постепенно не обветшает и не начнет сваливаться» (Сюй Мэн-синь, с. 273). У монголов подобный обычай зафиксировал Чжао Хун: «Они не снимают и не стирают одежду до тех пор, пока [она] не износится» (Мэн-да бэй-лу, с. 75). Согласно сведениям ал-Макризи у монголов подобная практика регулировалась одним из положений Ясы Чингис-хана: «Он запретил мыть их платье в продолжение ношения, пока совсем не износится»[150].
